Позже, после обеда и выступления народных танцоров в отеле, они отправились к храму Посейдона на мысе Сунион — и наконец Хайдеггер нашел ту Грецию, которую искал. Сверкающие белые руины прочно стояли на мысе; голая скала мыса возносила храм к небу. Хайдеггер отметил, как «этот единственный жест земли указывает на невидимую близость божественного», а затем заметил, что, хотя греки и были великими мореплавателями, они «знали, как отграничить мир от варварства». Даже в окружении моря мысли Хайдеггера естественным образом обращались к картинам ограждения, ограничения и удержания. Он никогда не думал о Греции в терминах торговли и открытости, как это делал Гуссерль. Его также продолжали раздражать посягательства современного мира, адские щелчки фотоаппаратов других туристов.

Читая рассказ Хайдеггера о круизе, мы получаем представление о том, как он реагировал, когда мир не соответствовал его представлениям. В его голосе звучит обида и избирательность в том, что он готов увидеть. Когда Греция удивляет его, он по-своему и щедро все описывает; оформив это описание, он осторожно дает одобрение. Хайдеггер был прав, нервничая из-за этой поездки: она не выявила в нем лучших качеств.

В конце поездки был еще один момент открытия красоты. Когда корабль выходил из залива Дубровника на обратном пути в Италию, стая дельфинов подплыла на закате, чтобы поиграть вокруг корабля. Хайдеггер был очарован. Он вспомнил о чаше, которую видел в мюнхенском музее древностей, приписываемой Эксекию и датируемой примерно 530 годом до н. э., на боках которой был изображен Дионис, плывущий на судне, увитом виноградными лозами, в то время как в море резвились дельфины. Хайдеггер бросился за блокнотом — но когда он писал об этом изображении, то привычный язык ограждения взял верх. Как чашка «покоится в границах» своего создания, — заключил он, — так и место рождения Запада и современной эпохи, защищенное в своей собственной островной сущности, остается в воспоминаниях о путешествии. Даже дельфинам нужно дать родину.

В работах Хайдеггера не найти открытого моря Ясперса, не встретить бесконечно движущегося путешественника Марселя или его «случайно встреченного незнакомца». Когда в 1966 году интервьюер из журнала Der Spiegel спросил Хайдеггера, что он думает об идее, что люди могут однажды отправиться на другие планеты, оставив Землю позади — «где написано, что место человека здесь?», — Хайдеггера это потрясло. Он ответил: «Согласно нашему человеческому опыту и истории, по крайней мере, в том виде, в каком я ее вижу, я знаю, что все существенное и все великое произошло от того, что у человека был дом и он был укоренен в традиции».

Для Хайдеггера вся философия — это путь домой, а величайшее путешествие домой — это путешествие к смерти. Под конец жизни в беседе с профессором теологии Бернхардом Вельте он упомянул о своем желании покоиться на церковном кладбище Мескирха, несмотря на то что давно оставил веру. И он, и Вельте говорили, что смерть — это прежде всего возвращение на родную землю.

Желание Хайдеггера исполнилось. Он покоится на католическом кладбище на окраине Мескирха. Его могила светская, с маленькой звездой вместо креста, и он делит ее с Эльфридой, которая умерла в 1992 году. Слева и справа от них находятся еще две семейные могилы Хайдеггеров с крестами. Три памятника вместе, причем памятники Мартина и Эльфриды больше остальных и странным образом напоминают Голгофу.

Когда я посещала кладбище, на всех трех могилах были высажены свежие нарциссы, а на надгробии Мартина и Элфриды лежали горсти мелкой гальки. Между их камнем и камнем родителей Мартина из земли торчал маленький каменный херувим — спящий мальчик, скрестивший ноги, с закрытыми глазами.

Одна из могил рядом с могилой Мартина Хайдеггера принадлежит его младшему брату Фрицу, который охранял рукописи Мартина во время войны и вместе с Эльфридой помогал ему в секретарской работе и в других делах на протяжении всей жизни.

Фриц сделал то, о чем Хайдеггер только философствовал: он оставался рядом с домом, жил в Мескирхе и всю жизнь работал в одном и том же банке. Он также оставался в рамках семейной религии. Местные жители знали его как живого и юморного человека, который, несмотря на заикание, был постоянной звездой ежегодной недели Fastnacht, или «Недели дураков», — фестиваля перед Великим постом, отмеченного речами, наполненными уморительной игрой слов на местном диалекте.

Часть этого остроумия проявляется в замечаниях Фрица своему брату. Он шутил о «Da-da-dasein», подтрунивая над терминологией Мартина, а также над собственным дефектом речи. Не претендуя на знание философии, он говорил, что работа Мартина будет иметь смысл только для людей XXI века, когда «американцы уже давно устроят на Луне огромный супермаркет». Тем не менее он старательно печатал труды своего брата, что было большим подспорьем для философа, который не мог подойти к печатной машинке. (Хайдеггер считал, что печатание на машинке портит письмо: «Оно отнимает у человека важнейший элемент руки».) Попутно Фриц мягко предлагал правки. Почему бы не писать более короткими предложениями? Разве каждое предложение не должно передавать одну-единственную ясную мысль? Ответ брата не сохранился.

Фриц Хайдеггер умер 26 июня 1980 года, и его жизнь оставалась относительно неизвестной до последних лет, когда он привлек интерес биографов как своего рода анти-Мартин — пример того, как не быть самым блестящим и самым ненавистным философом XX века.

Между тем в 1970-е годы у Сартра начался долгий, удручающий упадок сил, повлиявший на его способность работать. Среди его бумаг есть короткий листок без даты (возможно, написанный вскоре после высадки на Луну в июле 1969 года, поскольку он начинается со слова «Луна»), в котором Сартр фиксирует печальный факт, что уже 5 месяцев он ничего не писал. Он перечисляет проекты, которые все еще хочет закончить: книга о Флобере, биографический очерк о Тинторетто, «Критика диалектического разума». Но ему не хочется писать, и он боится, что уже никогда не захочет. Для Сартра не писать было все равно что не жить. Он сообщал: «Годами я ничего не заканчивал. Я не знаю почему. Нет, знаю: “Коридран”».

Длительная зависимость от «Коридрана» и алкоголя действительно создавала трудности, но его писательство застопорилось еще и потому, что после многих лет монокулярного зрения он ослеп и на видевший глаз. Он все еще мог смотреть телевизор, видя движущиеся фигуры и слушая диалоги. В 1976 году Сартр увидел длинную передачу об очень интересной теме — Жан-Поле Сартре. Основанная на интервью, снятых несколькими годами позже, передача «Сартр сам по себе» была приурочена к выходу в эфир и сопровождалась дополнительным интервью с Мишелем Контатом.