этого своего рода успокоение — ведь такие идеи снимают с нас ответственность. Они избавляют нас от экзистенциальной тревоги, которая возникает, когда мы считаем себя свободными, ответственными за свои поступки. Сартр назвал бы это недобросовестностью. Более того, недавние исследования показывают, что те, кому внушили мысль о несвободе, склонны вести себя менее этично, что опять же говорит о том, что мы рассматриваем это как алиби.

Итак, действительно ли мы хотим понимать нашу жизнь и управлять нашим будущим так, как будто у нас нет ни настоящей свободы, ни подлинно человеческой основы нашего существования? Возможно, экзистенциалисты нужны нам больше, чем может показаться.

Рассуждая так, я должна сразу же добавить, что не считаю, будто экзистенциалисты предлагают какое-то простое волшебное решение для современного мира. Как личности и философы, они были безнадежно несовершенны. В мыслях каждого из них есть какой-то важный аспект, который должен заставить нас чувствовать себя неловко. Отчасти это объясняется тем, что они были сложными и беспокойными существами, как и большинство из нас. Это также связано с тем, что их идеи и жизнь были укоренены в темном, морально скомпрометированном веке. Политические потрясения и перипетии их времени наложили на них свой отпечаток, точно так же, как потрясения XXI века накладывают отпечаток на нас.

Но это одна из причин, по которой надо перечитывать экзистенциалистов. Они напоминают нам о том, что человеческое существование трудно, что люди часто ведут себя ужасно, но в то же время они показывают, насколько велики наши возможности. Они постоянно повторяют вопросы о свободе и бытии, которые мы упорно пытаемся забыть. Мы можем исследовать направления, которые указывают экзистенциалисты, без необходимости воспринимать их как образцовых личностей или даже как образцовых мыслителей. Они интересные мыслители, что, на мой взгляд, делает их более достойными нашего внимания.

Впервые я заинтересовалась ими тридцать лет назад, да и сейчас считаю их интересными, но по другим причинам. Думая о них, я как будто вижу себя в кривом зеркале. Некоторые черты, которые я раньше едва замечала, стали более заметными, а другие, которые раньше казались красивыми, приобрели гротескный оттенок. Написание этой книги преподносило мне сюрпризы на протяжении всего пути, и не в последнюю очередь это касается двух колоссов этой истории — Хайдеггера и Сартра.

Впервые прочитав Хайдеггера в начале 20-х годов, я попала под чары этого колдуна из Мескирха. На мой способ видения мира сильно повлияло его искреннее изумление тем, что существует нечто, а не ничто, его взгляд на пейзажи и здания, его представление о людях как о «просвете», на котором Бытие выходит на свет, и многое другое.

Читая Хайдеггера снова, я чувствую то же тяготение. Но даже когда я опускаюсь обратно в его тускло освещенный мир лесных тропинок и колокольного звона, то обнаруживаю, что изо всех сил пытаюсь освободиться по причинам, которые не имеют ничего — и все сразу — общего с его нацизмом. В его мире есть нечто замогильное. Дайте мне открытое море Ясперса, думаю я, или дорогу, по которой ходят путешественники Марселя, полную человеческих встреч и разговоров. Хайдеггер однажды написал: «Думать — значит ограничивать себя одной мыслью», но теперь я чувствую, что это прямо противоположно тому, чем должно быть мышление. Мышление должно быть щедрым и иметь хороший аппетит. В наши дни я считаю жизнь слишком ценной, чтобы отбрасывать большую часть ее разнообразия в пользу копания в глубинах — и оставаться там, как Ханна Арендт описала хайдеггеровский метод исследования.

Я также вспоминаю наблюдения Арендт и Сартра о странном отсутствии у Хайдеггера «характера». В его жизни и в его работе чего-то не хватает. Айрис Мердок считала, что недостающее — это доброта, и философии Хайдеггера не хватает этического центра или сердца. Действительно, о Хайдеггере никогда нельзя сказать то, что Мерло-Понти сказал о Сартре: «Он хороший». Можно назвать этот недостающий элемент «человечностью», в нескольких смыслах. Хайдеггер выступил против философии гуманизма, и сам он в своем поведении редко был гуманным. Он не придавал значения индивидуальности и деталям чьей-либо жизни, и в первую очередь собственной. Не случайно из всех философов, о которых пойдет речь в этой книге, Хайдеггер — единственный, кто отказывался видеть смысл в биографии. Он начал цикл лекций об Аристотеле словами: «Он родился в такое-то и такое-то время, работал и умер» — как будто это все, что нужно знать о жизни. Он настаивал на том, что его собственная жизнь тоже неинтересна: мнение, которое было бы подходящим для него, если бы было верным. В результате, несмотря на хайдеггеровскую мифологизацию дома, его философия кажется необитаемой — возвращаясь к понятию Мердок о «населенной» мысли. Работа Хайдеггера захватывает, но в конечном счете это философия, в которой нет места жизни.

Другой гигант в этой области удивил меня совершенно иначе: Сартр — писатель, который впервые соблазнил меня философией «Тошноты». Я знала, что он будет присутствовать в моей истории, но удивилась тем, как сильно я прониклась к нему уважением и даже симпатией.

Конечно, он был чудовищен. Самовлюбленным, требовательным, вспыльчивым. Он был сексоголиком, который даже не наслаждался сексом, человеком, который разрывал дружеские отношения, говоря, что не чувствует сожаления. Давал волю своим навязчивым идеям о вязкости и мрачности, о том, что другие люди смотрят на него и выносят суждения; казалось, его никогда не волновало, что некоторые читатели могут не разделять эти особенности. Он защищал целый ряд отвратительных режимов и возводил насилие в культ. Утверждал, что литература ради нее самой — это буржуазная роскошь, что писатели должны взаимодействовать с миром и что редактирование своих произведений — это пустая трата времени, — со всем этим я не согласна. Я не согласна со многим в Сартре.

Но есть и вопрос «характера» — а Сартр полон характера. Он со всех сторон излучает энергию, своеобразие, щедрость и коммуникабельность. Все это запечатлено в рассказе немецкого историка Иоахима Феста, который встретил его на вечеринке в Берлине в конце 1940-х годов. Он описывает, как Сартр вел прием в присутствии примерно тридцати человек, которые расспрашивали его о философии; в ответ он тараторил о джазе, кино и романах Джона Дос Пассоса. Кто-то из присутствовавших сказал потом, что Сартр напомнил ему южноамериканского крестьянина, продирающегося сквозь джунгли феноменов, посылая вверх ярко раскрашенных попугаев с мелькающими во все стороны крыльями. Фест заметил: «Все, что он говорил, казалось мне интересным, обоснованным и в то же время беспорядочным, отчасти и сумбурным, но всегда затрагивающим наше чувство времени. Все были