Сартр сказал Контату, что невозможность писать лишила его смысла существования, но он не станет печалиться об этом.

Накапливались и другие проблемы со здоровьем; инсульты, провалы в памяти, проблемы с зубами. Бывали моменты, когда он, казалось, совсем уходил в себя. В один из таких моментов де Бовуар спросила его, о чем он думает: «Ни о чем. Меня здесь нет». Он всегда описывал сознание как небытие, но на самом деле его ум всегда был переполнен словами и идеями. Сартр каждый день выжимал из себя текст, как будто был переполнен и нуждался в разгрузке. Теперь, хотя ему по-прежнему было что сказать, у него не оставалось сил, чтобы это сделать. Те, кто заботился о нем, начали втайне надеяться, что он умрет быстро и легко — смерть в стиле Камю, как выразился его друг Оливье Тодд. Медленное угасание было невыносимо: «Сартр, petit père, не поступай с нами так!» И все же Сартр продолжал бороться, словно упрямая маленькая фигурка, пытающаяся соответствовать масштабам своей огромной публичной персоны.

В последние месяцы жизни за ним ухаживали партнеры, любовники и ученики: Симона де Бовуар, его юная спутница Арлетт Элькайм-Сартр (которую он удочерил, чтобы дать ей законные права) и его давняя любовница Мишель Виан. У него также был новый молодой секретарь и помощник Бенни Леви, который помогал ему писать и, возможно, оказывал на него чрезмерное влияние — по крайней мере, так считали некоторые. Леви был человеком сильных взглядов, бывшим маоистом, антикоммунистом и страстным приверженцем своей еврейской идентичности. И уж точно он не был рядовым литературным негром.

Серия бесед между ним и Сартром появилась в Le nouvel observateur в последние недели жизни Сартра и позже была опубликована отдельно под названием L’espoir maintenant («Надежда сейчас»). В них Сартр предстает непривычно извиняющимся — за свои прежние просоветские и маоистские взгляды, за свою книгу 1946 года об антисемитизме (которую Леви считал небезупречной) и за свое прежнее увлечение насилием. Новый Сартр более доброжелательно относится к религиозной вере, хотя сам он так и не стал верующим. Он признает, что в вопросах политики был мечтателем. В его голосе слышится раскаяние и поражение. Некоторые из близких Сартру людей считали, что «Надежда сейчас» демонстрирует не подлинную перемену мышления, а лишь слабость человека, которого сделали уязвимым болезнь и инвалидность. В интервью, возможно, предвидя подобные возражения, Леви спрашивает, повлияли ли на идеи Сартра их отношения. Сартр не отрицает этого, но говорит, что теперь ему приходится работать совместно или не работать вообще. Поначалу он считал это меньшим злом по сравнению с отсутствием работы, но теперь он видит в этом нечто позитивное, «мысль, созданную двумя людьми».

Он привык писать в тесном сотрудничестве с Симоной де Бовуар, но теперь де Бовуар была среди тех, кто считал, что Леви слишком сильно влияет на Сартра. Раймон Арон также заметил, что идеи в «Надежде сейчас» были настолько разумны, что даже он мог бы с ними согласиться, — верный признак, по его мнению, того, что это не подлинный Сартр.

Этот последний этап жизни Сартра остается загадкой. Восхваляя мирные отношения и ненасилие, он, казалось бы, говорит разумные и привлекательные вещи — однако в этом ванильном Сартре чего-то не хватает. «Надежду сейчас» можно прочитать как напоминание о том, что было столь захватывающим (а также шокирующим) в его ранних работах — ошибки, разрушительная бесчувственность, воинственность, графомания и все прочее. Но, возможно, я сейчас делаю то, что он и де Бовуар сделали с Камю: оплакиваю старую версию, а обновленную отвергаю как ошибку. Возможно, именно осознание собственного увядания заставляло его более мягко смотреть на мир.

В любом случае, если что и демонстрирует истинность взгляда Симоны де Бовуар на человеческую жизнь как на неразрешимую, двусмысленную драму свободы и случайности, так это последние годы Сартра. Прослеживая его угасание, мы видим, как пылающая, громогласная фигура постепенно превращается в собственный призрак, лишенный зрения и в некоторой степени слуха, своей трубки, своего письма, своей связи с миром — и наконец, как сказал бы Воллхейм, своей феноменологии. Все это не было ему подвластно. Однако он никогда не позволял себе застыть как статуя: продолжал изменять свои взгляды до самого последнего момента.

В ночь на 19 марта 1980 года, когда Сартр — что необычно — остался на несколько часов один, то стал задыхаться и упал в обморок. Его отвезли в больницу, где он прожил еще почти месяц. Даже во время последней болезни его преследовали журналисты, пытавшиеся попасть в его палату, выдавая себя за медсестер, и фотографы, снимавшие его через окно с помощью зум-объективов с крыши напротив. Вечером 14 апреля Сартр впал в кому от почечной недостаточности и гангрены. На следующий день он умер.

Де Бовуар была опустошена, но ее интеллектуальная честность не позволяла ей изменить свое многолетнее убеждение, что смерть — это конец: вторжение и мерзость, не имеющая ничего общего с жизнью и не обещающая ничего за ее пределами. Она писала: «Его смерть разлучила нас. Моя смерть не соединит нас снова. Вот так обстоят дела. Само по себе великолепно, что мы смогли прожить наши жизни в гармонии так долго».

Покидая Высшую нормальную школу в 1929 году, Сартр и Арон заключили соглашение о том, что тот, кто переживет другого, напишет его некролог для журнала выпускников школы. Арон пережил Сартра, но не написал некролог. Он написал о Сартре в L’express, объяснив, почему решил нарушить их сделку: прошло слишком много времени, и он посчитал, что обязательства больше не действуют. Арон также сказал в интервью, что, хотя Сартр и написал «трогательные статьи» о Камю и Мерло-Понти в связи с их смертью, он сомневается, что сделал бы то же самое о себе, если бы смерть забрала его первым. Непонятно, почему он так считал. Правда, их отношения ухудшились — главным образом потому, что политические взгляды заметно расходились. Но Сартр был неизменно щедр на слова, и, несмотря ни на что, я подозреваю, что он нашел бы, что сказать об Ароне в некрологе.

На самом деле Арон едва не опередил Сартра, пережив сердечный приступ в 1977 году. Он выжил, но больше никогда не чувствовал себя полноценно. Второй приступ случился 17 октября 1983 года, когда он выходил из суда после дачи показаний в защиту своего друга Бертрана де Жувенеля, которого журналист обвинил в симпатиях к нацистам во время войны. Арон выступил в суде, утверждая, что обвинение было не только ложным, но и неисторичным,