Свет — это единственное, что она могла всегда наблюдать. Ноощущала она себя уютней не днем, а ночью, точнее сказать, когда за окномсмеркалось и в окнах загорались огни. Ей казалось, что она не одна, что вокругнее люди, которые могут прийти к ней на помощь. И даже не важно, что никто изних не догадывался о ее присутствии. Все равно кто-нибудь мог случайно зайти.Или встать, к примеру, у противоположного окна с биноклем. Впрочем, зачем?

Она снова погрузилась в спасительные мечты о Майкле,представляя себе, как они вместе будут идти по полям Доннелейта и как она емубудет обо всем рассказывать. Она больше всего любила отдаваться подобнымфантазиям, когда хотела страдать, соизмерять и отрицать одновременно.

«Одно ложное суждение притягивает к себе другое. У меня былвесьма ограниченный выбор. Но моей непростительной ошибкой стала гордыня. Явозомнила себе, что смогу это сделать, что смогу с этим справиться. К этому,как всегда, призывала моя гордыня. Гордыней исполнена вся история Мэйфейрскихведьм. Мой случай отличается от прочих разве что тем, что он окутан научнымитайнами. Но у нас ужасное, ужасно извращенное понимание науки. Мы думаем, чтоона точна, содержит правильные определения и понятия, а на самом деле она являетсобой огромное множество ворот в неизвестное, такое же бесконечное, как самавселенная. Я знала это. Знала, но забыла. В этом и состоит моя главная ошибка».

Она попыталась вызвать в своем воображении сначала образзеленой травы и развалин, потом высоких и хрупких арок собора, которые высилисьнад горной долиной. И на какое-то время ей показалось, что она действительнонаходится на природе и что она свободна как птица.

Ее вывел из забытья какой-то звук.

Оказалось, что это звук ключа, поворачиваемого в замке.

Роуан в неподвижности замерла на кровати и прислушалась. Да,в самом деле, повернулся ключ. Кто-то с шумом и силой открыл наружную дверь,вслед за чем раздались гулкие шаги на кафельном полу. Она слышала, как этот«кто-то» что-то насвистывал и напевал.

О Господи, спасибо тебе, Господи!

Он достал еще один ключ. И одолел еще один замок. А вот иего специфическое благоухание, нежный запах, пахнувший на нее, когда онприблизился к кровати.

Она попыталась ощутить к нему ненависть, разозлиться,воспротивиться выражению сочувствия, которое читалось у него на лице. Когда онглядел на нее, его прекрасный взор был преисполнен неизбывной жалостью. Черныеи густые борода и усы делали его похожим на святого, каким его принятоизображать на картинах. У него был изысканной формы лоб, ярко очерченный сверхулинией зачесанных назад волос, образующих посредине небольшой уголок.

Что ни говори, но он воистину был красив. А может, его вовсене было здесь? Может, он ей снился? Может, она все навоображала себе, а насамом деле он не вернулся.

— Нет, дорогая моя, я люблю тебя, — прошептал он,и она вновь усомнилась, не почудился ли ей этот голос.

Когда он приблизился, она поймала себя на том, что смотритна его рот, который немного изменился за последнее время. Возможно, стал болеемужским, более сформировавшимся. Рот, который, судя по всему, умел хранить своедостоинство среди блестящих черных усов и коротких завитков бороды.

Он наклонился, и она отвернулась. Его теплые пальцы обнялиее за плечи, а губы припали к щеке. Когда его большая рука, переместившись кгруди, потеребила соски, ее пронзило нежеланное ощущение. Нет, это был не сон.Она явственно ощущала его руки. И была готова потерять сознание, лишь быоградить себя от непрошеных ласк. Тем не менее оставалась по-прежнему беспомощнаи была совершенно не способна ни убежать, ни остановить его.

Весь ужас заключался в том, что она внезапно ощутилаоткровенную радость от его присутствия. Ей было стыдно признаваться себе, чтоего пальцы возбуждали ее, словно он был ее любовником, а не тюремщиком. Весьужас заключался в том, что она воскресала из своего полуобморочного забытья,откликаясь на доброту и нежность того, кто держал ее в неволе.

— Милая моя, дорогая моя, — произнес он.

Потом уткнулся лицом ей в живот, не обращая внимания нагрязную и дурно пахнущую постель, и принялся что-то бормотать и шептать, послечего вдруг зашелся громким плачем, вскочил и пустился танцевать. Он с такимсамозабвением кружился, прыгал на одной ноге, пел и хлопал в ладоши, будтонаходился в экстазе.

Ей доводилось видеть такие выходки уже много раз, но впервыеон предавался этому действу с таким удовольствием. Зрелище было воистинулюбопытным. Нельзя было без изумления наблюдать за взмахами его длинных иизящных рук и ног, за поворотами стройного стана, за движениями кистей, которыеказались вдвое длиннее, чем у обычного человека.

Она закрыла глаза, но это не помогло ей избавиться отназойливого зрелища: прыгающая и кружащаяся фигура продолжала стоять перед еевнутренним взором. Не могла несчастная пленница отстраниться и от раскатовсамодовольного смеха и громкого топанья по ковру его ног.

— Господи, почему он не убьет меня? — прошепталаона. Он замолчал и снова склонился над ней.

— Прости, дорогая, прости.

Господи, до чего же приятный у него был голос! Глубокийгрудной голос. Таким голосом впору читать по радио Библию, услаждая слух тех,кто ночью оказался вдалеке от людей за рулем машины.

— Я не собирался уходить так надолго, — сказалон. — Со мной произошло горькое, раздирающее мое сердцеприключение, — его речь с каждым словом ускорялась. — В печали мнедовелось делать свои открытия. Исполненный горестей и разочарований, я сталсвидетелем смерти… — И, как с ним зачастую бывало, он снова перешел на шепотили, вернее сказать, тихое бормотание. Принялся раскачиваться туда-сюда наногах, что-то напевая, мурлыкая и насвистывая тоненьким голоском.

Потом он упал на колени, как будто они подкосились. Сноваположил голову ей на живот и, невзирая на засохшие вокруг нечистоты, принялсяего целовать, устремив свою теплую руку в ложбинку между ее бедер.

— Моя дорогая, моя милая.

Она не могла удержаться от слез.

— Освободи меня. Позволь мне встать. Разве ты невидишь, в какой грязи я лежу. Посмотри, до чего ты меня довел. — Оназамолчала, парализованная гневом, которому чуть было не дала выхода.

Она знала, что, если ее слова заденут его самолюбие, онбудет дуться на нее на протяжении многих часов или, что еще хуже, стоять у окнаи плакать. Поэтому надо молчать. Надо проявлять благоразумие.

Какое-то время он молча на нее смотрел, потом вытащил нож иперерезал ленты.