Им овладел сонм неприятных ощущений — нечто среднее междунедоверием и злостью, обидой и полной растерянностью. Если бы ему удалосьсейчас посоветоваться с Эроном! Но времени на звонок совсем не оставалось. Да истоило ли обременять старшего друга какими-то россказнями о преследовании ваэропорту и елейном голосе, говорившем с ним из Лондона? Ему хотелосьвстретиться с Лайтнером, чтобы помочь ему, а не озадачивать его собственныминеприятностями.

На какой-то миг Юрием овладело желание позвонить в Лондон ипотребовать к телефону самого Антона, чтобы задать ему надлежащие вопросы.Спросить его, что происходит и кто та женщина, которая села ему на хвост ваэропорту.

Но у него не хватило духу это сделать. Кроме того, он былдалеко не уверен, что его отчаянная выходка может принести результаты.

Именно в этом и заключалось самое страшное — у него неосталось никакой надежды на то, что в его власти что-либо изменить. Что-тослучилось. Произошло нечто такое, что повлекло за собой перемены.

Посадка подходила к концу. Юрий огляделся и,удостоверившись, что в поле зрения нет преследовавшей его особы, направился ксамолету.

В Нэшвилле, разыскав факс, он отправил старшинам наамстердамский номер длинное послание, в котором описал случай в аэропорту:

«Я свяжусь с вами позже. По-прежнему вам предан. На меняможно положиться. Но не понимаю, что происходит. Вы обязаны мне все объяснить.Почему мне запретили поддерживать связь с Эроном Лайтнером? Что за дама со мнойговорила из Лондона? И почему за мной следили в аэропорту? Мне еще дорогажизнь. Но я беспокоюсь за Эрона. Мы ведь все люди. Что вы хотите, чтобы ясделал?»

Юрий перечитал свое послание, которое было написано в егодухе — слишком мелодраматично. Подобная манера зачастую вызывала у служителейордена либо улыбку, либо порицание. Неожиданно Юрий почувствовал какую-тослабость.

Отдав письмо вместе с двадцатидолларовой купюрой клерку,Юрий сказал:

— Отправьте его не раньше чем через три часа.

К этому времени он должен был уже вылететь из Атланты.

Вдруг его взор снова выхватил из толпы ту самую даму вшерстяном жакете с прилипшей к губе сигаретой. Она стояла возле стойки ихолодно взирала на него, пока он поднимался на борт самолета.

«Неужели на эти страдания я обрекла себя сама? Неужели всетак и кончится из-за моего эгоизма и тщеславия?» Она снова смежила веки, нопустая белая комната продолжала стоять у нее перед глазами. Майкл, повторялапро себя она, пытаясь нарисовать его образ, словно картинку на компьютересвоего сознания. Архангел Михаил.

Она лежала тихо, стараясь не сопротивляться, не бороться, ненапрягаться и не кричать. Лежала так, как будто по собственной воле согласиласьпривязать свои руки эластичной лентой к изголовью грязной кровати. Поначалу онаотчаянно пыталась освободиться как с помощью физических усилий, так ипосредством мысленной энергии, которая, она знала, была способна разрушить учеловека даже мягкие ткани, находящиеся в глубине его организма. Однако послетщетных попыток была вынуждена бросить это намерение.

Правда, прошлой ночью ей удалось вытащить из веревочныхтисков левую ногу. Она сама удивлялась тому, что умудрилась это сделать. Будтонеким чудесным образом ее лодыжка выскользнула из многократно опоясывающей ееленты, которая к тому времени превратилась в причиняющие боль кандалы. Частичновысвободившись из плена, она обрела некоторую подвижность, которой тут же непреминула воспользоваться. Так, в течение долгой ночи ерзая по кровати, она вконце концов стянула с себя пропитанную рвотными массами и мочой простыню.

Конечно, это не слишком поправило дело, потому что остальныепростыни были такими же зловонными и из рук вон грязными. Любопытно, сколькодней она здесь пролежала? Три или четыре? Она не имела никакого представления отечении времени, и это сводило ее с ума. Стоило ей только вспомнить вкусводы,как ей начинал отказывать рассудок.

Скорее всего, это был четвертый день.

Она пыталась припомнить, как долго человек может прожить безводы и пищи. Такие элементарные вещи следовало бы знать каждому, а уж тем болееей, нейрохирургу. Но с тех пор, как мы в своей основной массе пересталипривязывать людей к кроватям и до смерти морить их жаждой и голодом, у насутратилась потребность иметь столь специфическую информацию.

Роуан выкапывала из памяти героические истории, которыекогда-то читала. Вспоминала удивительные рассказы, повествующие о людях,которые во время всеобщего голода выжили, о тех, которые, невзирая ни на что,шли сквозь пургу вперед, хотя остальные от слабости валились с ног. Она неутратила воли. В этом у нее не было никаких сомнений. Но что-то с ней быловсе-таки не так. Когда он привязывал ее здесь, она уже была нездорова. Еенедомогание — тошнота и головокружение, одолевавшие ее даже в лежачем состоянии, —началось с тех пор, как они уехали из Нового Орлеана. Ей то и дело казалось,будто она куда-то проваливается. Кроме того, не давала покоя ломота в костях.

Скривившись, она слегка повернулась набок и, насколькомогла, пошевелила руками вверх-вниз, вверх-вниз. Затем повертела свободнойногой и повращала связанной. Интересно, когда он вернется, сможет ли онавстать?

Но тут ее вдруг осенила страшная мысль. А что, если онвообще не придет? Вдруг ему что-то помешает? Наверняка он где-то бродил какпомешанный, поражаясь всему, что представало его взору, и, как всегда, делая досмешного странные выводы. Впрочем, нетрудно догадаться, что будет, если он непридет. Она просто умрет, вот и все.

Никто не найдет ее здесь.

Место, где она находилась, было идеально изолировано отпрочего мира. Высокая пустая башня, затесавшаяся среди множества других,представляла собой так называемый не сдаваемый в аренду замороженный объект.Роуан избрала в качестве своего убежища эту постройку, изначальнопредназначенную для медицинских целей, только потому, что та располагалась всамой гуще одного уродливого мегаполиса — южного города, обильно наводненногобольницами, клиниками и медицинскими библиотеками. На время своих экспериментовони могли затеряться здесь, как два листа на дереве.

Она сама включила свет, когда они впервые вошли в этоздание, и, наверное, он до сих пор продолжал гореть на всех пятидесяти этажах.Правда, в комнате, в которой она лежала, было темно. Уходя, ее спутник погасиллампу, и это оказалось очень кстати.

За широкими окнами сквозь груду безвкусных небоскребов онавидела темнеющее небо. Иногда заходящее солнце отражалось в серебристых стеклахдомов, и те начинали так сверкать, что можно было подумать, будто небоскребыгорят, меж тем как позади них в зардевшем небе вздымаются ввысь клубы белыхгор-облаков.