class="p1">Наш поезд должен прибыть в Цюрих за полчаса до отъезда поезда на Вену. Но к вечеру выясняется: опаздываем. Общее беспокойство; на пересадку остается едва 10 минут, за которые надо успеть перебежать на другую платформу, получить и раздать билеты оркестру, погрузиться. Даже наш импресарио Броун, и тот нервничает.

В 12-м часу — Цюрих. Несемся на посадку. Но… судьба милостива: поезд на Вену тоже опаздывает, все всё успевают и в 12 часов, погрузившись в тесные двухместные довольно поношенные, но удобные купе 1-го класса, трогаемся на Вену.

Поезд неистово мчится, качает, но с устатку засыпаем в, кстати, действительно прекрасных, длинных, широких, настоящих постелях под большими простынями и хорошими одеялами. Удивительное дело: наши вагоны шире, а купе короче и постели напоминают узкие лежанки, будто нарочно снабженные всеми возможными неудобствами… Ночью таможня, сквозь сон слышу голос Курта, ведущего переговоры.

19 июня.

Встали поздно. Моемся в купе у маленьких, но удобных умывальников, пьем жидкий кофе из бумажных стаканов. По стеклам косые потоки дождя (на рассвете просыпался, выходил в коридор: отроги Альп, дожди, бедная земля, черные заборы, побитые дождем хлеба и травы; неуютно, убого). С 12 до 2 час. занимался партитурами: симфония Моцарта B-dur, Пятая Чайковского. Начинает болеть голова.

У Л. тоже измученный вид: сильно устала вчера на прогулке и от вагонной качки. С нетерпением ждем Вену, где пробудем долго. Мечтается о хорошем отеле, ванне, комфорте, покое. Увы, неожиданности и разочарования были велики. Усталые, будничные, мы вышли в 4-м часу дня на перрон Вены и собрались, как всегда, без всякой помпы «распределяться», как вдруг появляется венский наш «хозяин» — антрепренер Гамсъегер с букетами цветов в сопровождении местного «отца города», представителей посольства, и тучи фотографов. Начались вспышки магния, торжественные рукопожатия, заиграл военный оркестр, выстроенный на перроне, и среди множества любопытствующих, аплодирующих венцев нас повели по перрону. Подскочил кто-то с микрофоном, и не успел я оглянуться, как уже говорил в этот микрофон какие-то слова, пожимал капельмейстеру в белом кителе руку и т.д. и т.д.

Посадили нас с Л. и Куртом в посольскую машину и повезли. Тут-то и начались злоключения: после всей помпы нас привезли в маленькую комнату, выходящую на шумный перекресток, с унитазом, отделенным от комнаты лишь занавеской, с какой-то коротенькой «сидячей» ванной и без ресторана… Оказалось — гостиница только что переоборудована из санатория, в Вене переполнение (конгресс, фестиваль) и получить что-либо приличное почти невозможно.

Смущенные «посольские» тем не менее отправились на розыски, а мы остались втроем и с Ежом (встретившим нас на вокзале) без шиллингов, инструкций и без багажа, в неизвестности, где кого искать, т.к. оркестр размещен будто бы в 10-ти различных гостиницах… Усталые, разочарованные, голодные (с одним утренним поездным кофе в животах) и злые мы сидели и ждали, пока не появился Саркисов, Пономарев, деньги и пока местная администрация не проявила доброй воли и, хоть и не очень охотно, предложила на выбор другие комнаты, такие же «лаконичные», но тихие, во двор. Этажом ниже была обнаружена ванная комната с большой ванной, возможность завтракать, глаженья фрака и белья и пр. и пр.

Пока, в ожидании устройства, пошли пообедать в ресторанчик, находящийся в доме, где и наша гостиница. Ресторанчик по первому разу тоже произвел неприятное, захолустное впечатление запахом жареного, темнотой, неприглядностью.

После обеда пошли пройтись. Ужинали где-то в кабачке, в дыму, чаду и гомоне. У меня разболелся живот, схватили спазмы; Л. тоже совсем как-то утратила равновесие, чего в такой мере еще с ней не случалось. Ночевали мы с ней в тихой комнате Пономарева, среди груды привезенных чемоданов (наших, Курта, Пономарева). Так как постель была одна, то бедному Жаю пришлось спать на диванчике…

20 июня.

Утром, высланным, нам все показалось отраднее, лучше. Кроме того, появилась возможность тихой светлой комнаты, просторной, с окнами в зеленеющий травкой и виноградными листьями по стенам дворик.

Решили никуда не уезжать, отказаться от посольских предложений, от «шикарных» и наверняка шумных гостиниц; здесь же оказалось на редкость тихо. И вообще, все оказалось приятным: и предупредительные горничные, и уютная кельнерша в столовой («…о, Шаляпин!»), и утюжка фрака, и возможность ванны, и хозяин соседнего ресторанчика, скоро включивший нас в число почитаемых и постоянных посетителей и сменивший холодность на приветливость, и кормивший нас очень хорошо и по-домашнему. Л. все еще не пришла в себя: никогда не забуду ее мученического лица, когда вновь возилась с чемоданами при переезде в другую комнату. Утром она и все куда-то ушли. Я остался один в пономаревской комнате и занялся аккомпанементом Моцарта (скрипичный концерт, A-dur). В 1 час дня вторично заказал себе овсяную кашу, а в 2 часа поехали на репетицию. Ехал с тягчайшим волнением, старался ничего не видеть. С 3 до 5.30 репетировал (4-ю ч. Пятой Чайковского, 2-ю ч., середину вальса, вступление к 1-й ч.; всю симфонию Моцарта и куски аккомпанемента). Акустика для репетиции трудная: все гудит как в бочке. Но, как всегда, инстинктивно оркестр быстро освоился, и уже вальс звучал вполне понятно. Вернулись — чемоданы уже в новой комнате. Я сел за партитуры, а Л. взялась за мытье и устройство. Вечером без нее (с Пономаревым и Куртом) поужинали у «хозяйчика» и прошлись немного по старинным улицам, тихим и безлюдным. Дома застали уже прибранную комнату, успокоившуюся Л., а цветы в вазах — на столиках и комоде.

В 11 час. легли в чистые, прохладные постели под «веские», но недушные одеяла и мягкие, пухлые перины, точно такие, как нарисованы у Буша в «Макс и Морице». Спали в тишине и покое сладко и долго: до 10-го часа утра.

21 июня.

Страшный день: концерт в Вене… встреча с совершенно особенной, прихотливо-старомодной, избалованной публикой… а играем Моцарта. На душе тяжко и заботливо.

Завтрак с неизменным, спасительным овсяным «poritch’eм» (живот все не в порядке), бритье и в 12 часов машина.

В дирижерской комнате мне предстоит встреча с Бруно Вальтером, репетирующим вплотную до меня. Недолго пришлось ждать: открылась дверь и вошел Вальтер, одетый в наглухо застегнутую черную курточку с белой полоской круглого воротничка. Те же черные, мягко светящиеся, глубокие глаза. Но 80 лет сказались: сутулина, под глазами мешки, желтая, восковая, будто неживая сухонькая рука.

«Maéstro! Вам надо отдохнуть». — «О, я не устал!» (Репетировал Реквием Моцарта). Встреча наша прошла тепло, с добрым флюидом с его стороны. Вспоминал свои приезды в Ленинград. Забыл, сколько раз там был: «О, в 80 лет уже