путях жизни, то здесь утверждение, пропаганда «увенчание» Смерти. Крепость, ограждающая от жизни безвозвратно, уносящая в холодную высь Неба…

В углу маленькая золотая, увешанная приношениями фигура Божией Матери с короной на голове. Перед ней горящие огоньки свечей. В сумерках фигуры коленопреклоненных людей.

Дома — обед. До обеда наконец один, в тишине и покое, сел с партитурой Шестой симфонии Чайковского. Работал с 1.30 до 2.30 и после обеда с 3.30 до 5. Внимательно вспомнил всю партитуру. Пришла обедавшая позже меня Л. Я ей отдал полученные за концерт деньги, и она с Лией опять уехала в город. Я остался вновь один и переписал начерно записанные в блокнот события последних дней в эту книжечку. Закончил в 9-м часу.

За это время опять появлялись Л., Пономарев; заходил одетый, едущий на концерт Курт с тихой Лией у локтя, проститься, пожать руку. К 8-ми все уехали. Опять я один. За окном ненастье. Уже темнеет. Спускаются сырые, ранние сумерки. Целый день то шел, то переставал дождь. Но это хорошо, хуже если б была жара, духота и пыль. Сижу в заточении: Пономарев посоветовал не выходить и даже запереться на ключ. (Сегодня у портье на имя филармонии был оставлен большой пакет газет с советскими заголовками, наклеенными над антисоветскими текстами). Из 1-го этажа, откуда вчера несся грохот джаза, сегодня доносятся другие звуки: речи, аплодисменты, веселый, дружный смех. Кто-то играет Шопена, кто-то декламирует. Под конец вечера стройно поют хором «Gaudeamus». В 12-м часу вернулись с концерта наши. Л. опять взялась за упаковку чемоданов.

10 июня.

В 6 часов утра стук в дверь: побудка. Мы еще поспали до 9-ти. С 10.30 до 12 занимался партитурами к Мюнхену.

По-вчерашнему идет дождь. Тихо. Доносится колокольный звон их кирки. В 12.30 тронулись из Кельна, увозя впечатление развалин, немногих кусочков уцелевшей старины и душка увеселительных заведений. Вновь двойной серой лентой потянулся нескончаемый автобан. По бокам его — лесистые холмы, вьется речка. Вдоль берегов речки палатки, машины, дымки костров: воскресные горожане выехали на воздух. Воздух, кстати, несмотря на огромное число машин, чист и живителен.

Природа ласковая и уютная, несмотря на серое небо и дождь. Далеко видная дорога вьется по холмам, проходит широкими виадуками над долинами. Все чаще попадаются большие участки то высокого, то молодого ельника (саженого). Такого частого, что взрослые деревья несут хвою только по верху; последняя образует сплошной полог, непроницаемый для солнца. В самом лесу, кроме стройных серых голых стволов, нет ничего: только опавшая хвоя и постоянные сумерки. Тянутся также густые грабовые леса. Сосны мало. Но попадается лиственница. В 2.30 — в стороне — проплывает Висбаден, с когда-то здесь жившей тетей Верой, ее любимым доктором Бирмером и нашей ночевкой здесь в 1914 году, накануне Первой войны…

Ненадолго останавливаемся: что-то с мотором. Случайно нагнавшие нас две полицейские машины, с тоже почему-то вылезшей группой полицейских, наводят на Пономарева страх. «Наверное, власовцы, — говорит он. — Вот сейчас пересадят и увезут…» Но все кончается хорошо: мы едем дальше, полицейские исчезают. Проплывает аккуратно очерченное каменной оградой маленькое кладбище; белые крестики толпятся вокруг белой кирки: совсем овечки вокруг пастуха… На горизонте голубеют горы. Сворачиваем к ним. У зеленого самого их подножья — Гейдельберг. Въезжаем в него, находим старую улочку, старый кабачок «Zur Rose», где и обедаем. Узенькие, полные духа старины и уюта, в садах, улицы. Крошечные голубые вагончики трамвая. Старинные, разделенные садами дома со множеством балконов в цветах, окошками, вделанными вровень со стеной, так что стекла кажутся чуть выпуклыми, со ставнями по бокам… В нашем кабачке столы вымыты так, что доски кажутся атласными. Полки с рядами кружек, старинные лампы. Темная стойка уставлена каким-то новейшими приспособлениями для заливки вина. В старых лампах «новые» электрические лампочки. Во всем стремление к усовершенствованию — к технике, облегчающей быт. И странно: все это не противоречит и не вредит аромату и духу старины. Вероятно потому, что в самом этом стремлении к усовершенствованию и заключается одна из основных черт немецкого духа старины. Седая, толстая, румяная хозяйка. За столиками семьи чинных воскресных — в черном — бюргеров с женами в маленьких шляпках; человек в тирольском костюме и шапочке с пером; у стойки некто седой, с румяным носом и щеками, в не очень свежем, но чистеньком костюме потягивает из большого стакана белое вино.

Безмятежность, чистота, уют… будто в гостях у гофмановского советника Штальбаума…

В 5.30 выехали дальше. Сегодня особенно большое движение. Великое множество разноцветно блистающих, похожих на реактивные снаряды американских машин. Попадаются часто машины американской полиции с горящим на вращающейся башенке, ослепительным даже днем, рубиново-красным фонарем, — несущиеся с неистовой скоростью.

Проблема «востока», видимо, интересует здесь всех и каждого: не было ни одного человека, ни одного водителя, который бы не заинтересовался ГДР-овскими опознавательными знаками наших двух «БМВ», не говоря уж о провожавших нас внимательными взорами всякого рода полицейских лицах.

К 7-ми часам по горизонту кругом засинели горы. Мимо участившихся черепитчатых городков и поселков приближаемся к ним. Поднимаемся лесистыми склонами вдоль зеленеющих долин все выше. Постепенно горы расступаются: мы выезжаем на холмистую равнину. Кругом открываются голубые необъятные горизонты. 8 часов — закат. Машин попадается совсем мало: воскресный вечер. Сумерки. Все чаще и гуще еловые леса. Темнеет.

Около 9-ти вечера в дожде и густых сумерках маячат огни — Мюнхен. Долго едем темными предместьями среди слабо освещенных домов и садов. В городе, как всегда, поиски отеля, один, другой… Слепящее месиво улиц. Комфортабельный номер, затянутый ковром, разделенный ступенями: внизу спальня, повыше — парадная часть. Но этаж второй, и потому оглушительный шум улиц царит и в комнате. Пономарев осмотрительно обеспечил мне темную комнатку в конце этажа — во двор — для сна. Очень измучены. Еле поужинали. В своей «амбарушке» заснул как убитый.

11 июня.

Очень тяжко встал. Голова как с похмелья. Л. в 8 утра позвонила мне по телефону. Сама очень мало спала из-за шума.

С 10 до 1 репетиция (прогон в полную силу Шестой симфонии Чайковского, после антракта — места, доделки и увертюра «Фигаро»). Громадный, темный зал на 2000 человек. По стенам фрески «под Грецию». Одноярусный, нависает темный балкон. Оркестр сидит ступенчато, тесновато. Но играют хорошо: в форме. Акустика гудящая, но в общем вечером, видимо, хорошо будет звучать. Дирижерская комната этажом выше, в коридоре с рядом стеклянных дверей, как бывает в театре. Светлая. Выходит на солнечную площадь с каким-то водопадом. Пришла девушка с