и всей компанией поехали на прием в наше посольство (к 7-ми). Эпизод с немыслимым колоколо-кринолиноподобным платьем, в котором Л. хотела идти на прием, и мой категорический отказ сопутствовать ей в этом случае. Прием организован посольством в честь нашего пребывания в Вене. Нескончаемой чередой подходили люди с восторгами, просьбой автографов… Множество представлялось седовласых мужчин, почему-то все «президентов» чего-то; улыбчатые, разодетые дамы; запомнились встречи: со старым, огромного роста, очень тучным человеком с умным, проницательным лицом, выразившим свое одобрение в коротких и очень теплых отеческих словах. Он, как мне потом сказали, является венским Асафьевым по авторитету и Глиэром по маститости. Фамилию, к сожалению, забыл.

Запомнилось злобное приветствие местного директора Филармонии (желтого, сухого, коротко стриженного седого человека), сказавшего: «Наши оркестры имеют вытянутые лица после вашей игры» и «мы вовсе не хотели бы, чтоб вас услышала Америка» — и тут же добавил: «а все-таки мы здесь живем лучше: у всех машины» и т.д.

Из другого жанра: жена посла на недавнем приеме сказала присутствовавшему Ойстраху: «Вы бы нам хоть попиликали чего-нибудь». А посол на ходу хотел нас всей филармонией мобилизовать на завтра на возложение венка у памятника Моцарту, и присутствовавший на приеме Соловьев-Седой (приехал с делегацией Верховного Совета СССР) не преминул предложить: «При этом хорошо было бы, чтоб оркестр что-либо сыграл у памятника». <…>

В 10 часов были дома. Очень устал. Чай и ужин у «хозяйчика» вдвоем: Курт ушел спать.

30 июня.

Утром «дотрачиваем» деньги. Ездил в нотный магазин купить партитуру Воццека (только что изданного впервые) в подарок Шостаковичу и кой-что для себя. Ездил дважды: партитуры откуда-то доставались. Потом за готовыми куртками из замши (Л. и мне). Шофер такси, узнав, кто я, попросил автограф (!). <…> С 2.30 до 6 Л. укладывала чемоданы (6 штук). Я делал опись содержимого, готовил ключи для Бори на тот случай, если таможня заставит их открыть (чемоданы едут в Ленинград под его надзором). Л. — молодец: несмотря на спешку (после 6-ти должны прийти за чемоданами) не теряется. Я — наоборот: устал до дрожи, до горящих ушей.

В назначенный час появился Боря с подручными, забрали и увезли на такси и чемодан, и ящик с радиоприемником.

После обеда с Л. пошли вверх по ближайшей улочке, свернули вправо и нашли указанный нам костел «Maria-treu». Было мне как-то особенно трудно, окончательно бессильно и умученно: еле шел… В боковом маленьком приделе служба, яркий свет, звучит орган, празднично одетые молящиеся, вслед органу их негромкое пение. Вскоре конец службы. Все уходят. Многие — слегка касаясь пальцами святой воды в сосуде у входа. Возвращаемся в почти пустой, молчаливо вознесенный, сумеречный костел. Впереди, у алтаря, садимся на скамью. Невдалеке большое мраморное распятие. Упавшая голова, отвалившаяся челюсть Христа, — и все-таки веет от него утешение, упокоение измученным жизнью… утоляющая прохлада смерти. Еще ближе к нам, парящая в сумраке, призрачно-невесомая, белеет фигура Мадонны <…> Опускаю голову на пюпитр. Неудержимо, точно через край души — слезы. Все легче становится, физически ощутимо уходит измученность, раздавленность, тяжесть, будто слои их один за другим снимает невидимая рука… Свободно, глубже начинает дышаться… Чудо прохлады Храма, как бывало от волхвования Природы.

Дивно: одни и те же Высоты открываются человеческому Духу, одна Истина — как через Природу (познание), так и путем внутреннего «религиозного» опыта: Приятие и Избавление. Вышел из костела просветленный, легкий, утоленный…

Домой прошли кругом: ажурные шпили в перспективе вечерних улиц, колоннады, сторожевые львы у садика…

Дома — укладка чемоданов, которые идут с нами. Вместе с Генслером — ужинать к «хозяйчику». Опять фигурирует подаренное Гамсъегером шампанское. Надписываю фото — на память «хозяйчику». Скоро появляются Оник и Виктор Петрович (зам. Пономарева по поездке), потом бледно-зеленый, с записи, Курт: назавтра ему осталось, наконец, записать одну часть (первую) Второй симфонии Бетховена. После ужина идем с Куртом к нам, а Л. — мыться в Куртову ванну. В 12.30 ложимся спать.

1 июля.

В 8 часов утра встали. Досборы. Боря с «суточными», за какие-то прошлые дни и серией рассказов о Пономареве. <…> В 11 — машины. К поезду пришло несколько человек из посольства. В 12.05 отбываем в Прагу. Все позади.

Солнечно, пухлые облака. Спеют хлеба. (Много где хлеб полег: прибит дождями.) Поля оторочены каемками алых маков. <…> На австрийской границе томительно стоим около 3-х часов: поезд опоздал и ждем следующего состава, чтоб к нему «прицепиться». Трогаемся только в 6-м часу. Чехословакия. Дымящий, в копоти, Брно. За ним, знакомые, начинаются горы. Поезд бежит долиной, вдоль густо заросшей деревьями горной реки. Мелькают туннели, грохочут частые мосты. Спускаются сумерки.

Не зажигая света, вытягиваемся каждый на своем диване (спальных купе нет: едем с Л. в просторном 6-местном купе вдвоем, обеспеченным заботами Пономарева). Дремлем. Темнеет. Мелькают огни станций, медленно вращается ночное небо, на полу — полосы света из ярко освещенного коридора. Наконец, в 12 часов ночи Прага. У вагона появляются Экштейн, профессор Садло, жена Пиштеллака, Марианна — все друзья по прошлогоднему Пражскому фестивалю. Носильщик с тележкой. У выхода вокзала подходит представительница «Виллы» Конева, ждет «победа». Прощание с милыми людьми, едем ночной Прагой на «Виллу». Хорошие постели. Одиссея наша кончена. Сон.

 Карловы Вары

2 июля.

Понедельник. Утром — Градчаны. Собор Святого Витта. Золотой отсвет витражей на колоннах. Неожиданно новое восприятие «моего» Распятия. Огорчение (показалось, нет в нем освобождения покоем, а только истерзанность, уничтожение; огорчило сначала, потом понялось, синтезировалось). Кроме того, Л. показала ракурс, который ускользнул от меня. Архитектурное чудо готических сводов, окружающих алтарь: их незаметная глазу разница в высоте, кажущаяся естественной глубиной перспективы; «часок» в уголке двора. Потом «домой», на «Виллу». Около 12-ти машина и с вновь прибывшей с аэродрома четой — в Карловы Вары. В 2 часа на месте.

Канитель с комнатами. Беспорядок. «Империал» не узнать. С трудом получаем так называемый салон в 6-м этаже: две маленьких, низких комнатки со сборной, потрепанной и даже сломанной мебелью, но все же с «моими» любимыми удобными кроватями и хорошей ванной. Плюс этих комнат — «домашность», непретенциозность. Недостатки: 6-й этаж, канитель с лифтом и «не по рангу». Сделал все же заявку на лучшие. Первое впечатление плохое не только от «Империала», но и от города: голые, пустые витрины; и даже от виденного в Праге и по дороге, как-то все обеднело, запылилось, потускнело — и улицы, и лица, и одежда. Потом оказалось, что витрины готовились к очередному Карловарскому международному кинофестивалю.

3