– Прямо вот так? – Игорь Сергеевич громко расхохотался.

– Прямо вот так. Взял и такую затяжку нехилую сделал, что мне при одном взгляде заплохело, – с улыбкой заверил его Павлик.

– Победил?

– Ага, но только не сразу. Вначале сидел и молчал. Потом одними только глазами вращать принялся: по часовой стрелке, потом – против. И мне бы оставить его в покое, конечно, тогда, но уж больно завел он меня рассказом про батюшку их и душу его. Давайте, говорю, святой отец, разбираться все-таки, кто у вас там в действительности-то живет и опыт жизни получает. Если душа батюшки вашего живет, то не очень понятно, кто умереть, собственно, мог, и уж тем более непонятно, чем ваш батюшка тогда занимался. А если батюшка, как вы говорите, опыт жизни сам получал и помер сам, то совсем непонятно, зачем душа во всей этой конструкции нужна и какие она функции выполняла. Тут, дескать, кто-то один – лишний явно, про это еще Оккам небезызвестный говаривал…

– Оккам? – Игорь Сергеевич наморщил лоб. – Что-то я такое слышал…

– Разумеется, слышали. Вы же человек образованный. Про Оккама почти все слышали, по-моему, и про принцип его: не нужно плодить лишних сущностей без нужды! Вот я отцу Фармазону на эти нестыковки и указал, а он уперся. Нет, говорит, конечно, душа живет и опыт жизни получает, но и батюшка – тоже! Здесь я опять заводиться потихоньку начал, – он вздохнул. – Хотя и предупреждают: грешно смеяться над больными людьми! Вот мы с Василием и принялись его потихонечку стебать по поводу этих двоих живущих: батюшки и души его. Но он и сам, как мне кажется, уже понемногу понимать стал, что «дурку гонит». Тут всякому разумному существу ясно должно быть, что жить только кто-то один может: либо человек, либо душа его. А если они оба живут, то в таком разе уже патологоанатом нужен префронтальную лоботомию делать. Это же уже клиника серьезная, коли такие вещи да на полном серьезе говорить начинают!

– И что отец этот святой, как из положения вышел?

– А как ты из него выйдешь-то? – Павлик пожал плечами. – С такой шизофренической картиной бытия из сложившегося положения выйти в принципе никак невозможно. Это же, действительно, шизофрения полная и безоговорочная получается. Вы ведь гляньте, что у них происходит-то, у попов. Вначале про душу вечную и бессмертную талдычат, которая живет и опыт земного бытия получает. Потом начинают волосы под рясой рвать и умершего совместно с прочими добрыми людьми оплакивать. Представился, дескать, раб божий, помер бедняга! И родственники плачут, и батюшка скупую мужскую слезу пускает… А ведь тут вопрос первоочередной: а кто жил-то, собственно? Кто опыт жизни получал и каким образом? Если душа какая-то жила и опыт жизни получала, тогда ведь тело – просто одежка для той души получается, как рубаха, к примеру. Но ведь никто по поводу рубахи износившейся истерики не устраивает? Люди, конечно, с ума давно уже сходить начали, но про похороны рубахи, пусть и любимой, я ничего еще не слышал, – Павлик фыркнул. – А тут сплошное раздвоение парадигмы получается! И человека оплакивают – тело мертвое, и про душу еще что-то говорят. И что, выходит, они оба, что ли, опыт жизни получали? И тело, и душа загадочная? Ню-ню, – он ехидно усмехнулся и покачал головой. – Тут уже клиникой полноценной пахнет для всех соучастников сей позитивной мировоззренческой парадигмы.

– Вас послушать, молодой человек, так никто, кроме вас, ничего не понимает. Один вы истину видите, а остальные во мраке тотального заблуждения пребывают, причем безо всякой надежды на спасение из тьмы кромешной!

– Меня послушать, Игорь Сергеевич, – Павлик протестующе замотал головой, – так это почти никто из людей думать в принципе не умеет и даже не желает. И я вам более того скажу: это, по большому счету, нормальная ситуация. Когда люди думать над чем-то начинают, размышлять, так уже не люди получаются в итоге, а человеки! А люди-то, они все на веру принимают, как котята слепые. И лучшее тому доказательство – пример с отцом Фармазоном. Он же по роду деятельности хоть что-то знать и понимать должен, чтобы в массы свет истины нести. А какую он истину может принести, если сам, как котенок слепой? Он же, пока косяк Васин не покурил, даже размышлять связно не мог!

– А что, с косяком дело лучше пошло? – собеседник добродушно рассмеялся. – Прозрел?

– Это вряд ли, – усмехнулся молодой человек и почесал нос. – Не то чтобы прозрел, но задумался хоть на время. Когда мы его троллить-то начали с вопросом кто жил, собственно, и как, он и задумался малеха. Не, говорит, если так-то разбираться, конечно, душа батюшкина жила, а тело – батюшка то есть – оно вроде бы и не жило себе, выходит, вовсе! Но у самого в глазах – сомнения плещутся. А я его давай про душу пытать: что это такое, спрашиваю, и как живет эта ваша загадочная субстанция? Как опыт бытия получает? Посредством чего? Механизм, говорю, меня отец Иммануил, интересует! Но тут, я вам уже говорил раньше, – конфуз полный. Мычит отец Фармазон, блеет чего-то на все мои вопросы. Мы с Василием из него, как клещами, определение тянем, но максимум, чего добиться смогли, так это откровения трансцендентного, что душа – это «пес его знает, что такое, но вечное и бессмертное»! И смех, и грех, – отмахнулся Павлик, – да тут – ладно, простительно. Душе, как христиане выражаются, действительно, определения-то толком и не дашь. Не на что там ярлык повесить или бирку. Вот и у нас так же вышло. А потом давай мы его с душой дальше пытать: а что, спрашиваю, у каждого своя душа, выходит? У вас, говорю, отец святой, душа от моей как-то отличается? Конечно, говорит! Моя душа – это моя душа! А твоя, мол, отрок, – это твоя! Ну я его и спроси, – Павлик аж прыснул. – Если душа – это пес его знает, что такое, но вечное, то что же у нас в итоге-то получается? Ваша душа, святой отец, – это, выходит, «пес его знает, что такое, но вечное и ваше», а моя душа, стало быть, – это «пес его знает, что такое, но вечное и мое»? Так, что ли, говорю, отец святой, по-вашему, получается? Как одно «пес его знает, что такое, но вечное» от другого «пес его знает, что это такое, но тоже вечного» отличаться может? И в чем, интересно, эти самые, которые и «пес его знает, что такое», и «вечные», различия имеют? Меня, – он хмыкнул, –