и яркими звездами. Носит на спине дрова и боеприпасы. Сбивает погоню со следа. Гор в наших краях много, и крутые они. Вершины укрыты туманом. Горы дают убежище в пещерах своим сыновьям, а грубых чужаков, не знающих пути, губят.

Господин Фикрет с шумом отхлебнул из чашки.

– Я, знаешь, только одного не понимаю. Почему ты выбрал судьбу прислуги. Почему пожелал оставаться в услужении у моей бабушки. Ты не считал себя равным ей, потому что твоя мать была простой крестьянкой? Те-то жили в особняке. Были местными богачами. А вы из деревни. Из Эспийе. Но ваши отцы преодолели эти предрассудки. Стали друзьями. А потом мать отправила тебя вместе с Ширин в Стамбул – учиться. Рассчитывала, что ты станешь начальником на обувной фабрике. Почему ты бросил школу? Зачем выбрал себе такое скромное место в жизни, Садык-уста?

У меня вдруг закружилась голова. Я пошатнулся и сделал два шага назад. Схватился за спинку стула, задвинутого под стол. В ушах стоял гул. Я не знаю молитв. Дети в школе. Прочитай шахаду. Стяните с него штаны и посмотрим. Если бы в тот момент учитель не вышел в сад, не свистнул бы в свой свисток… Я перестал чувствовать свои руки и ноги. Господин Фикрет вскочил на ноги, усадил меня, налил воды из графина. Своими руками поднес стакан к моему рту. До этого мгновения я не подозревал, что так хочу пить. Дыхание начало приходить в норму. Господин Фикрет перепугался и теперь бормотал, опустившись передо мной на колени:

– Аллах всемогущий! Как ты, Садык-уста? Ладно, забудь обо всем этом. Подними голову, посмотри на меня. Я тебя утомил своими вопросами. Зря набросился на тебя с ними в такой поздний час. Но я такое услышал там, куда ездил, что не выдержал. Мы из тебя все жилы вытянули, Садык-уста. Несправедливо это. Ты такого не заслужил.

До чего же Фикрет похож на Сюхейлу, если смотреть вот так, изблизи. Такие же чуть раскосые карие глаза, скользящий, тревожный взгляд. Смотрит на что-то и не видит. А что видит? Чтобы он не переживал из-за меня, я попытался что-то сказать, но из моего горла вырвались только неразборчивые хриплые звуки. Тогда я с трудом поднялся на ноги. Фикрет взял меня за руку. Мы прошли по прихожей. До чего же тихо в доме. Я открыл дверь столовой, включил свет. Потом подошел к столу, выдвинул один из стульев и сел.

Фикрет замер перед расписанной стеной и довольно долго так стоял. Потом медленно, словно повинуясь какой-то таинственной силе, провел рукой по укрытым туманом горным вершинам, фиолетовым цветам, вспененным морским волнам.

– Краска еще не совсем высохла, господин Фикрет. Ваша бабушка…

– Иоаннис из Эспийе! – Господин Фикрет показывал пальцем на одного из юношей, нарисованных в полный рост. – Этот человек – это же он, Садык-уста? Скажи мне правду! Это твой отец!

Я кивнул. Господин Фикрет пришел в большое возбуждение. Глаза заблестели. Он подбегал то к одному, то к другому фрагменту картины, приговаривая: «Невероятно! Это просто чудо какое-то!» А у меня уже не осталось никаких сил. На плечи давил такой тяжелый груз, что казалось, кости вот-вот начнут ломаться. Похоже, я уже никогда не смогу встать с этого стула. Под вечер за моей душой прилетал Азраил, потом передумал, но теперь уже не уйдет, не завершив начатого.

Господин Фикрет указал пальцем на другого юношу.

– А это Хараламбос, правда? Хараламбос из Мачки? Самый близкий друг Иоанниса. Его названый брат. Они вместе учились в Трабзоне, в лицее «Фронтистирио». Хараламбос, он же Нури-эфенди – такое имя он взял после того, как под угрозами вынужден был перейти на сторону турок и стать мусульманином. Отец моей бабушки.

Я снова только и смог, что кивнуть. Больше ни на что не было сил. Госпожа Ширин так нарисовала двух друзей, что, как я теперь заметил, всякий, кто внимательно к ним присмотрится, увидит в их лицах мои черты и черты моей госпожи. Она поистине гениальная художница. Фикрет все расхаживал вдоль стены, прикасаясь к горам, стенам монастыря, к заплаканным детям, склонившимся над телом деда, изгнанного из родной деревни и погибшего в пути, и рассказывал, рассказывал… Ему было известно столько и в таких подробностях, что узнать все это он мог, только если и в самом деле побывал в прошлом, найдя проход, о котором говорила госпожа Ширин.

– Иоаннис и Хараламбос. Два юных друга. Понтийские греки. В тот год, когда они окончили лицей, в Трабзон вошла русская армия. Друзья радостно встречали русских на улицах города вместе со всеми, кто верил, что теперь, наконец, будет создано независимое Понтийское государство. Они не знали, что османские власти изгоняют жителей греческих деревень восточного Причерноморья с родной земли и те гибнут в пути через горы – не только от болезней и голода, но и от рук турок из нерегулярных вооруженных отрядов. Родных Иоанниса, живших в Эспийе, тоже угнали в горы. О том, что его родители умерли там от тифа, он узнал не сразу. О депортации понтийских греков стало известно много позже. Впрочем, о ней и сейчас предпочитают ничего не знать. Когда русские отступили и ушли из Трабзона, Иоаннис вернулся в свою деревню. Там его ждали лишь разграбленные и сожженные дома, да в подвале церкви пряталась соседская дочка Мария. Иоаннис спрятал ее в Мачке, в доме Хараламбоса, а сам ушел в горы, к греческим повстанцам, чтобы мстить за мать, за отца, за весь свой народ и сражаться с бандитами, жандармами, военными – со всеми, с кем придется. Романтическая партизанская вой на… Тебе все это о чем-нибудь говорит, Садык-уста?

Я закрыл глаза и вспомнил, как обнимал по ночам свою маму. Она не верила, что отец умер. Говорила, что он обязательно вернется. Иногда начинала переживать, что он не найдет нас под новыми именами, и плакала. Когда отец вернется, говорила мама, мы уже не будем жить в хижине рядом с особняком Нури-эфенди, словно батраки. Она не станет больше прислуживать его жене, долг благодарности будет выплачен сполна. У нас будет собственный дом. Отец спустится с гор. Он ждет, когда кончится вой на и вернутся изгнанные. Вой на давно закончилась, изгнанным не суждено было вернуться уже никогда. Даже я своим детским умом понимал это, но мама не верила. Наступит день, и наши спустятся с гор, перейдут в наступление – не смотри, что сейчас они на время затаились, говорила она. Меня такие речи огорчали. Я не хотел расставаться с Ширин. В особняке Нуриэфенди