этого принципа сотни полиэтиленовых пакетов, резинок и ленточек, которые мама хранила на всякий случай, а также мои университетские конспекты, старые тетради и засунутые между книг газетные вырезки, которые я не выбрасывал, думая, что когда-нибудь они могут мне пригодиться, отправились на переработку вторсырья. Я выбросил многие свои компакт-диски, а все кассеты, следуя принципу радости, сохранил. Среди кассет обнаружилось две с «Воспоминаниями-9» – сборником медленных западных хитов, выпущенным в 1989 году. Сначала я смутился. Этот сборник обожали девчонки, а мы, парни, посмеивались над ним – но я, оказывается, купил даже не одну, а две кассеты! Фикрет покрутил «Воспоминания» в руках, улыбнулся. Выяснилось, что нам обоим известно: все песни на этом альбоме на самом деле были записаны в Турции молодыми исполнителями, которые позже прославятся под своими настоящими именами. Общие воспоминания о годах юности сблизили нас. Между сверстниками порой возникает более крепкая связь, чем между родственниками. Одну из кассет я подарил Фикрету.

Как раз во время переезда он и начал уговаривать меня побывать с ним в Мачке. Была середина лета. Выпуск «Портретов», посвященный столетнему юбилею Ширин Сака, вызвал огромный интерес читателей. Помимо интервью с Ширин-ханым, я опубликовал все, что Фикрет узнал в Мачке: подробно рассказал о самоубийстве отца художницы, который, как выяснилось, был понтийским греком, о Садыке и его отце, который сражался с турками в причерноморских горах, о Мерьем и обо всей истории этих людей, отказавшихся от своей национальной идентичности, чтобы остаться на родной земле, и совершавших обряды своей религии в подполье. Потрясающий получился рассказ, не буду скромничать. Помогла мне и моя эмоциональная привязанность к этой семье. Но причиной необычайного интереса к статье нельзя назвать ни мой лиричный стиль, ни фреску Ширин Сака, которую критики назвали ее новым шедевром.

Статья вышла в середине июля, когда стояла такая жара, что даже дети попрятались по домам. Селин прислала мне несколько фотографий, снятых за праздничным столом на ее телефон, камера которого была настолько хороша, что никаким фотоаппаратам не сравниться. Портрет Ширин Сака и снимок ее фрески, созданной за один вечер, я переслал в редакцию. Третья фотография была лично для меня. Семья попросила ее не публиковать. Я улыбнулся. Неужели вы думаете, что в наши дни, когда одним движением пальца можно найти любое изображение, имеет смысл скрывать свои лица? Я скачал фотографию в высоком разрешении на компьютер, увеличил.

Вся семья выстроилась для съемки за праздничным столом, накрытым по случаю столетнего юбилея Ширин Сака. В главной роли выступал возвышающийся над кексами, эклерами, печеньем и стаканами с дымящимся горячим чаем трехэтажный вишневый торт с кремом, весь в свечках. По фотографии считать не хотелось, но Селин и так написала: ровно сто одна свеча. Рядом с тортом – Ширин Сака. Сидит с видом императрицы на фоне своего последнего шедевра. Тонкие седые волосы скреплены костяными гребнями, губы накрашены перламутровой розовой помадой. Одета в голубую шелковую блузку, и даже по фотографии видно: качественная вещь. Со всей серьезностью смотрит в камеру и словно бы не знает, что все это торжество затеяно ради нее.

С другой стороны от торта – вся семья. С самого края – Селин. Она поставила таймер фотокамеры на десять секунд, подбежала к столу и обеими руками обняла отца. Тот прислонился щекой к ее макушке. Рядом с Фикретом – Нур под руку с Уфуком. Я еще увеличил изображение. Глаза у Нур красноватые и слегка припухшие. Лицо усталое, но спокойное. В зрачках – едва уловимое, заметное только мне смирение. Если и не счастье, то обещание счастья увидел я в глазах Нур. Я коснулся пальцем экрана, и она как будто подмигнула мне.

Zoom out[100].

Удивительно было видеть, что Садык-уста улыбается. Это была очень скромная, почти незаметная, но совершенно несомненная улыбка. Еще более удивительным – а может быть, и нет – было то, что он не стоял где-нибудь сзади, у самой двери, а сидел за столом, в самом центре, рядом с Ширин-ханым. Их руки покоились рядом на белой скатерти – сморщенные, в прожилках вен, покрытые старческими пятнами. Между ними лежал нож, которым предстояло разрезать торт.

Я предполагал, что статья вызовет интерес, но не догадывался, какую болезненную рану, сам того не зная, потревожу. В ту субботу к полудню на мой электронный адрес уже пришло около сотни писем от читателей. К вечеру их было уже почти двести. Ссылки на статью с невероятной скоростью распространялись в социальных сетях и набирали сотни комментариев. Так продолжалось много дней. Случившееся с отцами Ширин и Садыка, как выяснилось, не было чем-то из ряда вон выходящим, земля Причерноморья полнилась подобными историями. Достаточно было чуть копнуть – и они хлынули на меня. Внуки греков, принужденных, подобно Нури-бею, сменить имя, но до самой смерти не говоривших ни на каком другом языке, кроме понтийского, присылали мне свои истории и благодарили за то, что я поднял эту тему. Я пребывал в растерянности.

Почти все электронные письма приходили с берегов Черного моря. Сотни людей – от тайных христиан, украдкой совершающих свои религиозные обряды, до уроженцев деревень, жители которых, сплошь правоверные мусульмане, говорят исключительно на понтийском языке, – рассказывали о том, что всю жизнь были вынуждены скрывать свое истинное лицо. Многие из них так и не решились открыть правду своим детям. Стараясь встроиться в общество, они растили следующее поколение самыми горячими турецкими патриотами, самыми фанатичными мусульманами. Бывало и так, что дети или внуки, все-таки узнав правду, через суд меняли свои имена и фамилии.

Несколько человек, каким-то образом обо мне прослышавших, написали даже из Греции – просили, чтобы я помог им найти следы родственников, детей, спрятанных у соседей во время депортации, пропавших в пути дедушек, потерянных младенцев, чьи имена матери шептали в предсмертном бреду. В каждой истории неизбежно сплетались насилие и беспомощность его жертв. Сам того не зная, я приоткрыл крышку кипящего котла.

В один из адски жарких дней, когда мы с Фикретом занимались моим переездом, он предложил съездить вместе в Мачку, побывать в окрестных деревнях и побеседовать на условиях анонимности с некоторыми из тех, кто мне писал. Я мог бы подготовить серию статей. Рана еще не зажила. Наверняка у каждого найдется что рассказать. К тому же я ведь люблю беседовать со стариками. Увидев, что я колеблюсь, Фикрет прибавил, что сам он точно поедет – хотя бы потому, что обещал это своим родственникам, потомкам сводных братьев Ширин-ханым.

В редакции эта идея не вызвала восторга. Даже в статье о Ширин Сака, сказали мне, я уже слишком далеко