на стенах — молодого во фраке Андрея Николаевича, отца Кирилла, фотографии дач в березовых рощах, втиснутых в овальные черного дерева рамки, воскрешали в памяти хозяйки ушедшее.

Мне удалось близко рассмотреть жизнь этих апатридов, сотканную из забот о хлебе, самом настоящем хлебе, из страха за свое завтра. Мне стало тягостно с ними. Я все реже и реже заходила в мастерскую «Мадам Натали», а потом и вовсе перестала. Но наша дружба с Кириллом от этого не кончилась. Он приходил к нам с Вадимом на бульвар Пастер. Сначала часто, потом стал «забегать на минутку», и потом долго не появлялся. Как-то Вадим сказал: «Не спился ли парень? Ну-ка, съезди».

Кирилл лежал в своей каморке, а возле постели на ночном столике стояла недопитая бутылка божоле, лежала выкуренная наполовину пачка «Житан» с фильтром.

— Садись, — сказал он и взглянул на меня, будто мы только вчера с ним расстались. — Я произвожу смотр своей двадцатитрехлетней жизни. Пью, сплю, ем, разрисовываю дурацкие косынки, опять пью, зарабатываю деньги и снова лью, чешу язык с заплесневелыми эмигрантами, и сам становлюсь, как они. Пью, черт меня. побери, как последний сукин сын.

Я сказала:

— Чертыхаться нечего, давай подымайся, Вадим тебя ждет.

Он покорно пошел со мной. На воздухе протрезвел, и весь тот вечер разговор был о том, что ему надо хлопотать о советском паспорте и ехать домой, в Москву, в Россию, где ему, русскому, и место. Договорились, что он придет к нам, и Вадим поедет с ним на улицу Гренель, в Советское консульство. Но назавтра он не пришел. И послезавтра, и во все последующие послезавтра не пришел. Потом началась война...

Мы молча смотрели на мертвые окна последнего этажа.

— Все в порядке вещей... — сказал Кирилл. Он отвернулся, сунул сигарету под каблук, чтобы потушить ее, и смуглая рука легла на мое плечо. — Пошли.

На ходу вскочили в автобус, и не сразу заметили, что едем в сторону Булонского леса!

— В Булонский так в Булонский, — сказал Кирилл.

Мы прошли к озеру и решили зайти в бар-ресторан. Заняли столик на открытой террасе, под большим олеандром.

Воздух был необычайно мягким, вечер тихий, теплый, и мы были одни, потому что нас тут никто не знал и мы никого не знали. Обед показался нам необыкновенно вкусным, и недорогое вино превосходным. После первого бокала мы были твердо уверены, что жизнь прекрасна.

Я смотрела на повисшую над озером луну и подумала, что луна эта висит сейчас и над Москвой и, может быть, Вадим еще не спит и сейчас тоже на нее смотрит. Это ничего, что я тут, а ты там. Это для нас не имеет значения. Мы вместе, вместе на нее смотрим. Ведь луна — одна.

— О чем ты? — сказал Кирилл.

— Что — о чем?

— Молчишь о чем?

— Не будь войны, были бы с Вадимом дома. Как бы было все просто.

— Вся беда в том, что в этой проклятой жизни ничего не получается просто, — сказал Кирилл.

— Люди не хотят.

— К такой-то их, людей!

— Перестань!

— Прости. Прости меня, пожалуйста.

Он виновато посмотрел на меня.

— Хочешь вина? Не хочешь?

— Почему? Хочу!

Я спросила, устраивается ли он на новую работу и что делает все эти дни.

Он сказал:

— Ни черта. Жду, когда деньги кончатся.

Я знала, ему туго: между Парижем и Москвой у него встали жена и маленький Филипп.

— Ты только из-за меня не расстраивайся, — сказал Кирилл. — Ведь все равно ничего не изменить. Ни-че-го. — Он налил себе еще вина.

— Не пей так много.

— Постараюсь.

Взглянул на меня и улыбнулся.

— Недавно видел во сне Московский Кремль. Плывет, понимаешь, как корабль со знаменами и звездами на башнях, и я иду навстречу, иду, широко расставив руки, и уже не знаю, во сне это, или наяву. Сны иногда сильнее всякой яви.

На террасе никого, кроме нас, не было. Оба официанта стояли, прислонившись к двери. Им хотелось домой.

— Пойдем? — сказала я.

— Не уходи.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь? Как тебе кажется?

— Можешь. Для спасения моей души...

— Не валяй дурака.

— А я серьезно.

— Я по душам не специалист. Но знаю, свою ты губишь.

— Ладно.

— Не злись. Видел вчера Жаклин?

Он ежился при звуке этого имени и не любил произносить его сам.

— Видел.

— И Филиппа?

— Не дала.

— А не тяжело тебе встречаться с ней?

— Нет. Это скорее меня излечит. Свалял дурака, надо платить за содеянное. Уеду из Парижа.

— От себя все равно не убежишь.

— Да. Но от других можно.

— География слабое средство против того, что тебя гложет, — сказала я.

— Согласен. Излечусь, если перестану пить. Но если перестану, мне наверняка будет еще хуже.

— В Россию бы...

Он посмотрел на меня и умолк.

— Поручения какие-нибудь к матери есть? Что я должна ей сказать? Что сестре Лиле сказать?

— Ничего не надо. — Он отхлебнул из чашки холодного кофе и закурил. — Я свое сделал, скажешь маме. Ну да ладно. Давай отсюда. — Он кивнул гарсону.

Мы пошли по длинной аллее к остановке. Еще издали увидели, как тронулся автобус, и на остановке не осталось никого. На скамье дремал клошар — парижский бродяга, — когда мы подошли, он окончательно проснулся и сел. Посмотрел на нас, вокруг, зевнул и достал из-под скамейки недопитую бутылку. Запрокинул голову, отхлебнул вина, бережно поставил бутылку у ног. Поднял с тротуара окурок, повертел его в пальцах, понюхал, чему-то улыбнулся и взглянул на Кирилла. Кирилл щелкнул зажигалкой и дал ему огня. Клошар крепко затянулся, выпустил толстую струю дыма и закашлялся. Он кашлял долго, мучительно, и когда наконец, кончил, достал бутылку опять. Потом вынул из кармана кусок хлеба, сдул с него табачные крошки. Непрестанно прикладываясь к бутылке, он жевал и прерывающимся голосом гнусавил:

Смейся и пей,

Гляди веселей,

Жизнь, словно сон, пронесется.