Смейся и пей!

Плюнь на людей...

Посматривал на нас, глазки-щелки его хитро улыбались.

— Ты хороший парень, — сказал он Кириллу и показал глазами на меня: — Жена?

— Нет, — сказал Кирилл.

— Отчего не поженитесь? Вы же хорошие ребята, тысяча чертей.

— Не хотим портить друг другу карьеру, — сказал Кирилл.

— В... ее, карьеру... Дева пречистая...

Подошел автобус, мы уехали.

Ночь над крышами города слабо светила в отворенное окно мансарды. Я потушила свет, старалась заснуть, но не могла. Лежала с открытыми глазами и смотрела на уходящие вдаль парижские крыши. Будоражила радость прожитого дня и трижды — радость близкого завтра.

Меня разбудил лунный свет, добравшийся до моего изголовья. Вспомнила, как сидела в приемной Военной миссии, ждала, когда меня вызовут, но сначала вызвали сидевшего рядом скуластого, с раскосыми глазами-щелками парня — он пришел с француженкой, и девушка села на его место, ко мне поближе. Я заговорила с ней. Француженка? Да. Из Гренобля. Поженились в маки, оба партизанили в горах. Сыну скоро год. Муж хлопочет о разрешении на въезд в СССР для нее и для сына.

— В Москву?

— Нет. В Киргизию. Муж ведь киргиз!

— Где это Киргизия? В СССР, конечно. Вы не слышали? — В голосе — обида.

— Нет... да, слыхала, наверное, слыхала, просто забыла.

А пока живут где? В Гренобле? Нет. Раньше жили. У ее родителей жили. А теперь в Версале. С тех пор как в Париж прибыла Советская Военная миссия и началась репатриация советских граждан, они с мужем поселились в Сборном пункте, в Версале. «Знаю ли я Сборный пункт для советских граждан в Версале?» — «Разумеется». — «И коменданта капитана Иванова?» — «А как же, конечно», — сказала я, посматривая сбоку на Арлетт, которая поедет со своим мужем в Россию, в не известную мне Киргизию. С мужем. С сыном.

...Когда я приехала на вокзал, Кирилл был уже на перроне.

— Я рад, что никого провожающих нет, — сказал он.

— Никого и не будет. Жано дежурит. Попрощались с ним вчера. А другие — кто на работе, а кто еще в Париж не вернулся. — Я беру его под руку, и мы идем по перрону.

— Ну вот ты и уезжаешь.

— Уезжаю. Прощай, Париж! Прощай наша юность, Кирилл.

— Вместе ее начинали, — говорит Кирилл, — но развязки у нас будут разные. — Он внимательно смотрит на меня.

— Что с тобой?

— Ничего. Я просто рад за тебя.

— Это такое счастье!

— Да, это счастье, Марина.

— Но постой, у тебя очень странное лицо.

— Немного устал. Не спал ночь. — Он закуривает. Он очень долго закуривает. — Недавно мне приснилось: идем с Лилей к театру встречать маму. Лилька болтает и все посматривает на меня, смотрит так, будто я очень изменился, или узнал про нее что-то важное. Идем, а навстречу — мама. Мороз. Метет поземка. — Помолчал и продолжил: — Иногда во сне слышу бой курантов. Хожу в школу, готовлю уроки. Мама звонит по телефону, проверяет наши уроки, разговариваю с ней. Просыпаюсь, жутко на душе весь день. И не знаешь, как от него отделаться, этого урагана внутри себя...

...Впереди загорается зеленый огонек светофора. Мы идем к вагону.

Кирилл берет мои руки, целует.

— Прощай, Марина.

Нет, до свидания...

Глава вторая

... — В паспортный стол, — сказала барышня в окошечке, возвращая мой листок. — Позвоните. Вон там на стене телефон. Снимите трубку, вам ответят, скажите: «В паспортный, за паспортом пришла». Поняли? — Барышня говорит громко, чеканя каждое слово.

Я несмело сняла с рычажка трубку.

— Вас слушают. — Голос густой, приятный.

Стараюсь справиться с собой:

— Я... за паспортом. Сюда мне, или... Да. Нет. Из Франции. Да. Из Парижа. Паспорт? Советский? Нет, нету. Фамилия? Кострова моя фамилия. Кострова, Марина.

— Не вешайте трубку. Ждите.

Прислонилась спиной к стене. В окно мне видно низкое, темно-свинцовое небо. С крыши деревянного особняка ветер гонит снежную пыль. На скамейке вдоль стены сидят люди.

В трубке зашебаршило. Сердце пошло ходуном.

— Ждите в приемной. — И в ухо забили короткие гудки. Бесшумно кладу на рычажок трубку. Постояла, посмотрела вокруг, где бы приткнуться. Старушка подобрала полу рыжего тулупа, подвинулась: «сядь».

Сидим молча, глядя перед собой в глухую дверь. Время от времени она открывается, на пороге появляется милиционер, пробежав глазами по скамейке, называет нужную ему фамилию, приглашая с собой.

Сунула руки в карманы шубки. Стараюсь согреться. Режет глаза махорочный дым. Хлопают входные двери, люди входят, в овчинных тулупах, в стеганых ватниках, тяжелых валенках. Тысяча девятьсот сорок шестой год...

Люди входят, идут к окошечку, к телефонам и, проходя мимо меня, скашивают взгляд на мои замшевые туфлишки, намокшие и набухшие, распахнутую шубку, непокрытую голову. Глаза в недоумении перебегают на мое лицо.

Военные. Идут в дверь наискосок. На плечах золотые погоны. Дубленые полушубки, шинели...

С жадностью всматриваюсь в четко вылепленные, суровые лица, и неодолимо желание сказать им, какой могучей поддержкой они, воины Советской армии, были нам, томившимся за фашистской проволокой, великой опорой!

Пробежали девушки: туго перетянуты ремнем талии, лихо задвинуты назад ушанки. Провожаю их глазами, и через боль пробивается чувство зависти. Прикрыла глаза, откинулась затылком к стене...

Вчера... Еще только вчера... И уже не было вокруг ни полушубков, ни валенок, ни шинелей — был вокзал и опустевший перрон. Стояла, растерянно озираясь вокруг: Вадим не шел. Ждала. Все-таки ждала. Потом — площадь. Широкая привокзальная площадь, открытая во всех сторон. И песни... Из черной радио-тарелки лились песни. Заглядывала в лица пробегавших мимо меня людей. Ловила обрывки слов. Слова — русские. Лица — русские. Песни — русские. Жадно глядела вокруг. Стены домов в пробоинах. Окна мутные. Много зафанеренных. Москва... А Вадим не шел. Не шла и Тася.

Старик милиционер взглянул на меня, потом в мой листок с адресами и опять на меня. Брови сдвинулись: «Сокольники... куда это, на ночь глядя, в