— Блажен, кто свой челнок привяжет к корме большого корабля... — произнес Николай Николаевич и выпил до дна. И Кирилл тоже поднял свой стакан:

— За Большой Корабль, дядя Коля, за Большой Корабль!.. — Он чокнулся с протянутой рюмкой, осушил одним духом и с силой бросил пустой стакан на каменный пол. Встретив мой удивленный взгляд, улыбнулся: — Испугалась, Марина? Битое стекло — к счастью. — После подошел ко мне, шепнул: — Я запомню этот вечер, а вы?

— Я тоже.

Вадим посматривал на часы. Рабочая ночь Сергея Кирилловича шла к концу, ему пора сдавать машину в гараж сменщику-шоферу, и все-таки мы отправились еще наверх дома.

Поднялись гуськом по скрипящей ветхой лестнице, в верхних комнатах, так же как и в нижних, было сумрачно, пахло пылью и старыми обоями. Зимой старик жил наверху, в маленькой комнате с большой печкой в углу. На стенах портреты-фотографии в старинных овальной формы рамках, деревянная кровать, ночной столик, покрытый газетами — пожелтевшими от времени милюковскими «Последними новостями». На столике лампа с продырявленным абажуром и раскрытый томик Бунина «Господин из Сан-Франциско». На полке пылилась тяжелая Библия с золотым обрезом, в покоробленном кожаном переплете, купленная на Блошином рынке — парижской толкучке, и стоял старый приемник.

— Берет Москву? — спросил Вадим.

— Не знаю, я не слушаю, — сказал старик.

— А как же последние известия? — спросил Сергей Кириллович.

— Ах, известия... а я и газет почти не читаю.

— Этак мир перекроят, а ты и знать не будешь, — говорит ему брат.

— Мне все равно.

— Неужели тебе все равно, в каком мире жить?

Старик помрачнел и как-то ощетинился. А когда Вадим сказал ему, что мимо жизни все равно не пройти, махнул рукой:

— Пронеси господи... Может быть, самое лучшее было пройти ее, зажмурясь... — И выражение лица у него стало как у человека, над которым нависла огромная глыба и вот-вот рухнет.

По субботам приезжал из Парижа Кирилл и привозил старику продукты. Кирилл приезжал и в тот же день уезжал, всегда торопился вернуться в Париж.

В голодные двадцатые годы, оставленная им московская жена, уступив его мольбам, послала с отправляющимися на гастроли в Париж артистами на время школьных каникул сына Кирилла.

В Париже брошенный второй женой, в страхе перед одинокой и нищей старостью, отец Кирилла незамедлительно перевел мальчика на свой паспорт, сделал его эмигрантским сыном Истоминым и тем самым отрезал мальчишке путь к возвращению в Советский Союз.

В то утро я поняла: вместить в себя большую радость не легче, чем горе.

В Военной миссии СССР мне сообщили, что я включена в списки советских граждан, репатриируемых в СССР, и хотя знала, что сейчас нельзя быть одной, надо куда-нибудь зайти; кому-нибудь позвонить, — я шла мимо одного, другого телефонного автомата. У каждого замедляла шаг, но проходила мимо. И только к концу дня я подумала о Кирилле и позвонила ему.

— Алле! Кирилл...

— Я слушаю.

В трубке раздался треск, но я узнала голос и характерное придыхание.

— Кто это?

— Голос С-С-С-Р. Салют!

— Марина?!

— Я еду.

— В Россию?

— Ты свободен?

— Ну конечно!

— Где встретимся?

— Как всегда, в кафе-брассери на Шанз-Елизе.

Я сидела за столиком на застекленной террасе и глядела на город. В наступающих сумерках вспыхивали Световые рекламы, красные и зеленые огни светофоров, цокали вдоль тротуаров элегантные экипажи со счетчиком, отстукивающим сто франков в час. Под деревьями собирались ветераны какого-то полка, должно быть, воевавшего еще в войну 1914—1918 годов, ветераны со знаменами и в орденах. Они выстроились в колонну, готовясь вслед за военным оркестром промаршировать к Триумфальной арке, чтобы возложить там венки.

На улице стало накрапывать. Темнота надвигалась очень быстро. Ветераны двинулись вверх по Шанз-Елизе, я смотрела им вслед и думала о других демонстрациях и других знаменах, которые скоро увижу в Советском Союзе. Взглянула на часы, опять в окно, — и увидела Кирилла и с ним Жано. Они шли через улицу наперерез движению, лавируя среди машин. Кирилл, как всегда небрежно элегантный, шел широким размашистым шагом.

Сколько бы мы ни жили на Западе, но стоит пройти десяток шагов, как всем станет ясно, что ты — русский.

— Привет, Марина, — сказал Жано. Он обнял меня за плечи. — Я рад за тебя. — Усаживаясь, добавил: — Рад, черт побери. И за Вадима рад.

Кирилл сел напротив. Молча поцеловал мою руку.

— Когда ты приехал, Жано?

— Вчера вечером.

— Как там, в Марселе? — спросил Кирилл и добавил, усмехнувшись: — Готовят материалы для истории?

— Работа ребятам немалая, — ответил Жано.

Кирилл аккуратно извлекал кубики льда из своего стакана и складывал их на блюдце. Извлек последний и поднял стакан, прищурился на меня: — За «Большой Корабль!»

— Когда? — спросил меня Жано.

— Скажут. Должно быть, на той неделе.

— Закружит тебя в Москве, забудешь, что есть на свете такая страна — Франция.

— Не надо, Жано. Я же буду приезжать.

— Где мы ужинаем? — спросил Кирилл.

— Где хочешь. Жано, ты с нами?

— Сегодня нет. Дежурю.

Шли мимо ярко освещенных кафе, газетных киосков и устричных баров, ресторанов и старых цветочниц. Кирилл купил мне пармских фиалок, и мы свернули в боковую улицу. Тихая, с тускло светящимися фонарями, улочка была безлюдна. Мы остановились напротив небольшого серого дома. Окна его последнего этажа былин темные.

Я хорошо знала этот дом. На массивной двери последнего этажа красовалась медная дощечка с надписью: «Мадам Натали. Мастерская по раскрашиванию шарфиков». Полутемный вестибюль с тусклым фонарем на длинных цепях и потертой ковровой дорожкой на узкой лестнице, и на площадках диванчики, обтянутые красным, тоже потертым, плюшем.

Кирилл жил здесь, у бывшей жены отца, работал в ее мастерской. Картины, развешанные по стенам мастерской — абстракционистские холсты, словно окна, за которыми происходит распад мира, и комната самой Натальи Ивановны на антресолях, тихая, с иконой Казанской божьей матери в углу, где день и ночь трепетал огонек перед ликом богородицы. Выцветшие фотографии