— Однако вам по душе деспотизм, — заметилая, — потому — что вы обладаете большим могуществом, но как может онполюбиться слабому существу?

— Он полюбится каждому, Жюльетта, — ответилСен-Фон со спокойной убежденностью, — и все человечество идет неуклонно вэтом направлении. Стремление к деспотизму — вот самое первое желание, котороевнушила нам Природа, и ее закон не имеет ничего общего с глупой поговоркой отом, что с другими поступать следует так, как вы хотите, чтобы они поступали свами, при этом еще и добавляют, что эта заповедь обусловлена страхом передответными репрессиями, хотя нет никакого сомнения в том, что только ничтожныерабы, боящиеся собственной тени, придумали подобное наставление и самым наглымобразом пытаются всучить его нам под видом естественного закона. Я жеутверждаю: самое первое, самое глубокое и сильное желание в человеке — заковатьв цепи своего ближнего и угнетать его изо всех сил. Сосунок, который кусаетгрудь своей кормилицы, ребенок, который постоянно ломает свою погремушку,показывают нам, что склонность к разрушению, жестокости и угнетению — это самоепервое, что Природа запечатлела в наших сердцах, и что она зависит от видазаложенной в нас чувствительности. Поэтому я полагаю самоочевидным тот факт,что все удовольствия, которые скрашивают жизнь человека, все наслаждения,которые он способен испытывать, все, что служит утолению его страстей, —все это целиком и полностью выражается в его деспотизме по отношению к своимсобратьям. В сластолюбивой Азии предметы удовольствия содержатся в заточении —в гаремах, и это доказывает, что угнетение и тирания намного усиливают похоть,и много приятнее удовольствие, когда оно получено через посредство насилия.Когда люди поймут, что степень насилия определяет количество человеческогосчастья, поскольку насилие дает необходимую встряску нервной системе, тогдасчастливейшим из смертных будет считаться самый грубый, самый жестокий, самыйковарный и порочный человек. Ибо, как часто повторяет наш друг Нуарсей, счастьезаключается не в пороке и не в добродетели, но в том, под каким углом мысмотрим на то и на другое, и выбор зависит от нашей индивидуальной организации.Мой аппетит вызывается не блюдом, которое мне подают, — он заложен глубоковнутри меня и он называется потребностью моей души; одна и та же пища можетвызывать совершенно разные эмоции у двоих разных людей: скажем, у голодногопотекут слюнки, а у того, кто набил свой желудок, появится отвращение, однакоздесь надо учитывать коренное различие между полученными вибрациями: пороквызывает в органах человека с порочными наклонностями более сильные ощущения,нежели добродетель в человеке добродетельном. Веспасиан имел доброе сердце, аНерон был дьяволом несмотря на тот факт, что оба обладаличувствительностью, — просто у них был разный темперамент и разные видычувствительности, так что, без сомнения, Нерон испытывал более яркие ощущения,чем Веспасиан, и был намного счастливее. Почему? Да потому что более сильныеощущения всегда доставляют человеку больше удовольствий, и сильная личность,благодаря своей внутренней организации, служит сосудом скорее для всего злого,нежели для доброго, и скорее познает счастье, чем мягкий и миролюбивый человек,чья слабая организация не даст ему иных возможностей, кроме как уныло жеватьпрезренную жвачку банальной добропорядочности; скажи, в чем достоинстводобродетели, если повсеместно люди предпочитают ей порок? Итак, Веспасиан иНерон были настолько счастливы, насколько это было в их силах, но Неронвсе-таки был счастливее, так как его удовольствия были несравненно живее,острее и глубже, между тем как Веспасиан, раздавая нищим милостыню (по егословам «бедные тоже должны жить»), испытывал ощущения, бесконечно более слабые,чем Нерон, который с лирой в руках любовался тем, как горит Рим. Мне могутвозразить, что первый заслужил высшие божеские почести, а второй — отвращение иненависть. Пусть так, но меня интересует не воздействие, которое они оказали напотомков, — я оцениваю внутренние ощущения, которые они испытывали в силусвоих природных наклонностей, и разницу между вибрациями, которые ощущал каждыйиз них. Следовательно, я имею право заявить, что счастливейшим на землечеловеком непременно будет тот, кто склонен к самым мерзким, самым вызывающим ипреступным привычкам и кто чаще дает им волю, словом, тот, кто ежедневноудваивает и утраивает размах своих злодеяний.

— Получается, что самая добрая услуга, какую можно оказатьмолодым, — заметила я, выслушав эту длинную речь, — это вырвать из ихсердец семена добра, которые посеяла Природа или воспитание?

— Совершенно верно: растоптать их и вырвать безжалости, — отвечал Сен-Фон. — И даже если человек, в ком ты хочешьискоренить добродетель, утверждает, будто нашел в ней счастье, ты не должнаколебаться и всеми средствами помочь заблудшему. Лучше уничтожить одного, чтобыразбудить многих — вот в этом И будет заключаться истинная услуга, за которую,рано или поздно, человечество возблагодарит тебя, вот почему, в отличие отмоего предшественника, я разрешил печатать и продавать Всевозможныенепристойные книги, ибо полагаю их исключительно полезными для человеческогосчастья и благополучия, двигателями прогресса философии, необходимым условиемдля искоренения предрассудков и во всех смыслах ведущими к обогащениюсокровищницы человеческих знаний. Мое покровительство и поддержка обеспеченытому автору, кто имеет мужество открыто сказать правду; я буду платить ему засмелые идеи, буду поощрять их и способствовать их распространению; такие людивстречаются редко, но государство остро в них нуждается, и труд их следуетщедро вознаграждать.

— Но как это сочетается с суровостью вашего правления?Или с инквизицией, которую вы желаете установить?

— Очень даже сочетается, — ответил Сен-Фон. —Я исповедую суровость, чтобы держать людей в руках, а если частенько подумываюо введении во Франции «аутодафе», так это только в интересах порядка в стране.Меч мой никогда не будет занесен над правящими классами, над людьми, попроисхождению или по уму составляющими сливки общества.

— Однако если все, без исключения, смогут читатьнепристойные произведения, не будет ли это угрозой для избранных, от которых,насколько я поняла, вы желаете отвести удары судьбы?

— Это совершенно невозможно, — категорическизаявил министр. — Если подобные книги и пробудят в слабой душе желаниеразорвать свои цепи — кстати, дабы ни у кого такого желания не возникало, явообще отменил бы все цепи, — сильный человек, со своей стороны, найдет вних подсказку, как затянуть их потуже и сделать потяжелее. Словом, раб,возможно, достигнет за десять лет того, чего господин добьется за одну ночь.

— Вас часто обвиняют, — осмелилась заметитья, — в снисхождении к тому, что способствует падению нынешних нравов, иговорят, будто никогда доселе они не были столь низкими и распущенными, какпосле вашего прихода к власти.

— Может быть и так, но перед нами стоит сложная задачасделать их такими, как мне бы того хотелось, и в настоящее время я работаю надновым уголовным кодексом, который, надеюсь, поможет нам продвинуться в нужномнаправлении. Я не думаю, что это какой-то секрет, но пока не имею правапосвятить тебя во все подробности, Жюльетта, скажу только, что жизненно важнаязадача политики любого правительства состоит в том, чтобы поощрять максимальноеразвращение нации: пока человек истощает свое тело и душу в наслажденияхсладостного и губительного разврата, он не чувствует тяжести своих цепей, и вывсегда можете набросить на него новые так, что он даже этого не заметит. Такимобразом, истинной сущностью государственной власти является стократноеумножение всех возможных средств оболванить и развратить народ. Открытотворимое зло, вызывающая роскошь в бесчисленных публичных домах, всеобщаяамнистия за все виды преступлений, совершенных в пылу разврата — вот средствадержать плебс в узде. А вы, претендующие на власть, остерегайтесь добродетели всвоей империи: стоит лишь дать ей волю, и глаза ваших подданных раскроются, итроны ваши, покоящиеся ни на чем ином, как на зле и пороке, рухнут очень скоро;пробуждение свободного человека будет ужасным для деспотов, и в тот день, когдаон перестанет купаться в пороке, он начнет думать о том, чтобы статьгосподином.