– Все равно не понимаю, куда ты клонишь.

– Понятия не имею, на какие рычаги надавил Чайлд, чтобы привлечь доктора. Думаю, банальным подкупом не обошлось. Есть у меня одна крайне неприятная мыслишка… А все вместе указывает на еще менее притягательную возможность.

Признаться, я начал утомляться. Впереди ждала загадка очередной двери, и сейчас мне было не до параноидальных теорий.

– Какую возможность?

– Чайлд знает слишком много об этом месте.

Следующая комната, неверный ответ, немедленное наказание.

По сравнению с ним кара, постигшая Форкерея, выглядела детской шалостью. Помню металлический блеск механизмов, что полезли из люков, возникших в доселе гладких стенах; на сей раз Шпиль выдвинул не штыри, а громадные клещи и зловеще изогнутые на концах ножницы. Помню выплеск алой артериальной крови, тугие струи в воздухе, точно развернувшиеся знамена, осколки раздробленных костей, барабанящие шрапнелью по стенам. Помню нежеланный и жестокий урок по анатомии человеческого тела, помню изящество сочленения мышц, костей и сухожилий и ту жуткую легкость, с какой их рассекли, нарезали на кусочки хирургически острые металлические инструменты.

Помню дикие крики.

Помню неописуемую боль – прямо перед впрыском обезболивающего.

Позднее, когда появилось время осмыслить случившееся, никто, по-моему, не порывался обвинять Селестину в том, что она снова ошиблась. Модификаторы Чайлда внушили нам искреннее уважение к ее способностям, и, как и в прошлый раз, второй ее вариант оказался правильным и открыл дорогу к выходу.

К тому же…

К тому же сама Селестина пострадала.

Но худшая участь выпала все же Форкерею. Быть может, Шпиль, отведав его крови, решил, что желает большего – намного большего, чем доза, усвоенная при отсечении одной конечности. Ультра попросту четвертовало: две пары кошмарных ножниц разделили его тело пополам, а мгновение спустя последовал разрез по вертикали.

Четыре половинки тела Форкерея упали на пол, внутренние органы предстали на всеобщее обозрение, как у манекена в медицинской школе. В останках виднелись разнообразные технические устройства, тоже рассеченные в тех же плоскостях. Тело, если можно так его назвать, содрогнулось и, по счастью, замерло, продолжала шевелиться только механическая рука, приделанная Тринтиньяном. Минул миг-другой, а затем огромные конечности подхватили останки и с поразительной скоростью втянули их в стены, по которым расползлись отвратительные красные следы.

Смерти Форкерея самой по себе было вполне достаточно, однако выяснилось, что Шпиль не намерен останавливаться.

Я увидел, как Селестина опускается на пол, сжимая одной рукой культю другой, как кровь брызжет из раны, которую она безуспешно пыталась придавить. Ее лицо покрылось смертельной бледностью.

Правая рука Чайлда лишилась пальцев. Он с гримасой боли прижал покалеченную конечность к груди, но ухитрился устоять на ногах.

Тринтиньяну отрубило ногу. Из раны не пролилось ни капли крови, взгляд не обнаруживал ошметков мышц и костей. Лишь поврежденные механизмы, изогнутые и лопнувшие стальные и пластиковые агрегаты, перерезанные кабели, сыплющее искрами оптоволокно… Из мест разрыва сочилась тошнотворная на вид зеленая жидкость.

Доктор также рухнул на пол.

Я и сам почувствовал, что падаю. Бросил взгляд вниз и увидел, что моя правая нога заканчивается сразу под коленом. Сообразил, что истекаю кровью, которая хлещет алым потоком. Упал на пол, не ощутив боли, – мозг попросту не успел ее зафиксировать, – и машинально потянулся к срезу рукой. Но тут стало ясно, что у меня всего одна кисть – на левой руке исчезло запястье с пальцами. Краем глаза я углядел собственную пятерню, по-прежнему в перчатке, застывшую на полу этаким нелепым белым крабом.

Череп словно взорвался от боли.

И я закричал.

– Хватит с меня этого дерьма! – процедила Хирц.

Чайлд посмотрел на нее со своего восстановительного ложемента:

– Значит, бросаешь нас?

– А с какого рожна мне тут торчать?

– Ты меня разочаровываешь.

– Да и хрен с тобой. Я ухожу.

Чайлд провел по лбу пальцами новой руки из сталепласта – подарочка Тринтиньяна.

– Если кому и говорить об уходе, то никак не тебе, Хирц. Ты же выбралась из Шпиля без единой царапины. Только посмотри на остальных.

– Спасибо, уже насмотрелась.

Тринтиньян повернул в ее сторону серебряную маску, заменявшую ему лицо:

– Пожалуйста, не надо порочить мои творения. Признаю, что эстетически они обладают некоторой выраженной брутальностью, но функционально это непревзойденные достижения.

Словно в подтверждение своих слов он согнул механическую ногу.

Это был новый протез, а не старая нога, отремонтированная и приставленная обратно. Хирц, которая собрала все наши части, какие ей только удалось найти, так и не отыскала ногу Тринтиньяна. Да и снаружи Шпиля, где мы подобрали останки Форкерея, никаких следов конечности доктора не обнаружилось. Шпиль позволил нам забрать отсеченную руку Форкерея, но, похоже, решил, что все металлизированные детали пригодятся ему самому.

Я встал со своего ложемента, проверяя, способна ли новая нога выдержать вес моего тела. Нет, отрицать совершенство работы Тринтиньяна бессмысленно. Протез вошел в столь идеальное сопряжение с моей нервной системой, что я уже начал воспринимать новую ногу как естественное продолжение себя. Опираясь на нее, я почти не хромал при ходьбе, да и эта незначительная хромота наверняка исчезнет, когда я свыкнусь с заменой окончательно.

– Могу отрезать и вторую ногу, – пропел Тринтиньян, потирая ладони. – Тогда вы обретете абсолютное нервное равновесие. Согласны?

– А вам ведь невтерпеж, доктор, верно?

– Признаю, асимметрия меня всегда оскорбляла.

Вторая нога, из плоти и крови, мне самому казалась чрезвычайно уязвимой. Вряд ли она переживет новое вторжение в Шпиль.

– Нет, пока откажусь. Потерпите.

– Как говорится, кто терпелив, тому воздастся сторицей. А как рука ощущается?

Подобно Чайлду, я теперь мог похвастаться металлической кистью. Я согнул пальцы, негромко загудели активаторы. Прикасаясь к чему-либо, я чувствовал покалывание: новая рука была способна улавливать мельчайшие различия в температуре. Селестина обзавелась очень похожим дополнением к телу, правда более изящным, более женственным. Что ж, наши увечья хотя бы восполнимы, подумалось мне, и хорошо, что дальше этого не зашло, а вот Чайлд, лишившийся всего-навсего пальцев, явно был не прочь подсобрать в теле побольше сверкающей машинерии Тринтиньяна.

– Сойдет, – сказал я, припомнив, как разозлился Тринтиньян на точно такой же ответ Форкерея.