В начале шестого часа дня впереди показалось ущелье, на дне которого, судя по трофейной японской карте, протекала река Гуенг. В ее устье располагался Ульсан. Шар к этому моменту снизился настолько, что шел лишь чуть выше громоздившихся справа и слева хребтов. Князь предложил попытаться сесть где-нибудь рядом с ней, припрятать отснятые пластины, а самим сплавиться по течению к порту, угнать шлюпку или нанять рыбаков и так добраться до своих.

Он сказал, что, судя по направлению ветра, их и дальше будет таскать над горами, а когда солнце перестанет нагревать склоны, холодный воздух ринется с вершин вниз, и тогда качать начнет еще сильнее. Может даже порвать оболочку или оторвать корзину. Тогда верная смерть. Пока треплет еще не сильно, есть шанс удачно приземлиться или просто выпрыгнуть в воду.

Но до нее надо было еще добраться, а шар тянуло к скалистым склонам как магнитом. Для разгрузки вниз полетели коробки из-под фотографических принадлежностей, так и не съеденный за время полета паек, бутыль с остатками питьевой воды, а потом и сама бандура камеры, из которой только вынули драгоценный объектив.

Это помогло. Когда впереди блеснули горным хрусталем озера, между которыми пролегало столь желанное русло, высоту снова удалось набрать. Уже выглядывали подходящее для посадки место, как шар словно ударили снизу, начав раскачивать из стороны в сторону. Одновременно явно обозначился пусть небольшой, но снос вправо, к побережью. Потом корзина с размаху ухнулась вниз, буквально провалившись и резко остановившись лишь метрах в трехстах от поверхности, опустившись уже в само широкое ущелье, по которому ее теперь тащило мощным воздушным потоком. Причем тащило в нужную сторону.

Однако комфортным это продвижение никак нельзя было назвать. Шар то подпрыгивал вверх, то снова проваливался, бросаясь в стороны. Вскоре его вынесло в довольно широкую долину, испятнанную клочками уже убранных крестьянских полей, где начало подкидывать еще резче. Во время одного из таких подъемов его захватил другой воздушный поток, вырвавший аппарат из окруженной скалистыми утесами низинки и снова увлекший вздрагивавшую от его напора оболочку с хрупким довеском снизу на северо-восток, при этом едва не размотав по скалам.

От такой болтанки Федор совершенно утратил форму, судорожно цепляясь то за борта корзины, то за ее пол, то за канаты подвесной системы. Окончательно потеряв ориентацию, он вообще уже не понимал, куда их теперь несет, но все же вывалиться вниз казалось ему какой-то глупостью. Он цеплялся за что было удобнее, без всякой паники ожидая, когда же это все закончится хрустом ломающихся от удара о камни его костей, и даже не сразу понял, что напарник восторженно орет: «Море! Море! Ты слышишь? Мы над морем!»

Тряска стихала. Тошнота, нещадно терзавшая уже давно пустой желудок, тоже. В голове и глазах прояснялось. Только тут он осознал, что до в кровь содранной ладони и сорванных с мясом ногтей цепляется правой рукой за что попало. Причем левой все это время судорожно прижимал к груди пенал с отснятыми материалами.

Оказывается, он сумел запихать его в чехол от бинокля и аккуратно запеленать в бархатную накидку, чтобы не засветить негативы. Эта накидка было все, что осталось от аппарата. А дорогущий объектив, заботливо положенный в специально для него пришитый карман жилетки, бесследно исчез вместе с карманом. Как так получилось, если подарочная флотская тужурка без погон, надетая поверх жилетки, хоть и с перекосом сразу на две пуговицы, но была плотно застегнута, Федор понять не мог.

А внизу, уже совсем близко, густо дымил спешащий к ним четырехтрубный миноносец. За ним высился силуэт «Донского». Позади него был кто-то еще, судя по всему, тоже наш. А до заката оставалось еще больше часа.

И Бараташвили говорил каким-то осипшим голосом, сильно коверкая русские слова:

– До Окочи мил двадцат – двадцат пьят, ни болшэ. До ноч дабиремса. Эй, ни плачь, ти чито?! Камер дарагой жалка, да? Рука балыт, да? А у мина бинокл знаишь какой бил! Вах! Мнэ иво сам палковник падарыл! Кованько![14]Ты понил?! Ти маладэц, вах какой маладэц! Все харашё! Ты слышишь миня? Все харашё!

Однако сам Федор Иванович никаким молодцом себя не чувствовал. Едва разжав скрюченные, словно судорогой, пальцы окровавленной руки, попытался присесть на непослушных негнущихся ногах. Левая тут же скользнула в здоровенную прореху в парусиновом бортике корзины. Но никакого ужаса от того, что он сам может провалиться в эту дыру, не было.

С трудом, при помощи той же правой руки, втянул ногу обратно, а потом просто сидел и икал. Все тело болело снаружи и изнутри, а душу глодала досада об утраченном цейсовском объективе, который выписывал из Германии, ждал больше полугода, платил за него и все прочее, что растрясло теперь безвозвратно такие деньжищи, что загнал себя в неподъемные долги.

Но больше обидно было не потому, что сам его лишился, а от того, что вдруг подумалось: «Вот теперь в этих горах найдет такую вещь какой-нибудь пастух и непременно станет им колоть орехи!» Какой-то сумбур и кавардак были в голове.

А ведь и вправду – все хорошо!!!

* * *

Когда «Безупречный» выловил из воды едва живой экипаж аэростата, еще было совершенно не ясно, чем закончилась аэроразведка. Бараташвили оказался без чувств, имея широкий лиловый рубец поперек лба. Его напарник, изловчившийся каким-то чудом не дать ему утонуть, пока эсминец добежал последние кабельтовы до шара, неудачно пришлепнутого очередным порывом ветра боком к воде, да еще и лопнувшего при этом как мыльный пузырь, как-то странно придерживал тужурку на груди, словно что-то пряча.

На вопросы сначала не отвечал, только орал, чтобы ему срочно дали сухую тряпку и провели в абсолютно темное помещение. Столь стеснительного спасенного по приказу вахтенного начальника мичмана Горновича пытались первым делом, раздеть и растереть насильно, но он только сильнее орал и отбивался, явно будучи не в себе.

В итоге, плюнув на медицину, его проводили к шкиперской. Там он сразу закрыл дверь, убедился, что достаточно темно, и немного успокоился. Тут же выйдя обратно, чуть опомнившись, всучил сопровождавшему его механику поручику Косуленко сумку с мокрыми картами, до того болтавшуюся у него на шее, потом из кармана достал блокнот с пометками своего командира и шмыгнул внутрь. Но сразу выглянул обратно, показав кулак поставленному в охранение матросу сказав сурово: «Дверь откроешь – глаз выбью!»

Оттуда он вышел только через четверть часа, стуча зубами от холода. К удивлению всех, выданное сухое исподнее