— Как же она решила вопрос?

— Я не послал письма. Она решила не посылать. Онамотивировала так: если пошлю письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок,достаточный, чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам?Ее мнение было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погиблаи уже воскресение к новой жизни невозможно. И к тому же, добро бы пострадалСтепанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и без того. Однимсловом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.

— Она решила по-иезуитски, но по-женски! — вскричал я, — онауже тогда вас любила!

— Это-то и возродило меня к новой жизни. Я дал себе словопеределать себя, переломить жизнь, заслужить перед собой и перед нею, и — вот унас чем кончилось! Кончилось тем, что мы с вами ездили здесь на рулетки, игралив банк; я не выдержал перед наследством, обрадовался карьере, всем этим людям,рысакам… я мучил Лизу — позор!

Он потер себе лоб рукой и прошелся по комнате.

— Нас с вами постигла обоюдная русская судьба, АркадийМакарович: вы не знаете, что делать, и я не знаю, что делать. Выскочи русскийчеловек чуть-чуть из казенной, узаконенной для него обычаем колеи — и он сейчасже не знает, что делать. В колее все ясно: доход, чин, положение в свете,экипаж, визиты, служба, жена — а чуть что и — что я такое? Лист, гонимыйветром. Я не знаю, что делать! Эти два месяца я стремился удержаться в колее,полюбил колею, втянулся в колею. Вы еще не знаете глубины моего здешнегопадения: я любил Лизу, искренно любил и в то же время думал об Ахмаковой!

— Неужели? — с болью вскричал я. — Кстати, князь, что высказали мне вчера про Версилова, что он подбивал вас на какую-то подлостьпротив Катерины Николавны?

— Я, может быть, преувеличил и так же виноват в моеймнительности перед ним, как и перед вами. Оставьте это. Что, неужели выдумаете, что во все это время, с самой Луги может быть, я не питал высокогоидеала жизни? Клянусь вам, он не покидал меня и был передо мной постоянно, непотеряв нисколько в душе моей своей красоты. Я помнил клятву, данную ЛизаветеМакаровне, возродиться. Андрей Петрович, говоря вчера здесь о дворянстве, несказал мне ничего нового, будьте уверены. Мой идеал поставлен твердо: несколькодесятков десятин земли (и только несколько десятков, потому что у меня неостается уже почти ничего от наследства); затем полный, полнейший разрыв сосветом и с карьерой; сельский дом, семья и сам — пахарь или вроде того. О, внашем роде это — не новость: брат моего отца пахал собственноручно, дед тоже.Мы — всего только тысячелетние князья и благородны, как Роганы, но мы — нищие.И вот этому я бы и научил и моих детей: «Помни всегда всю жизнь, что ты —дворянин, что в жилах твоих течет святая кровь русских князей, но не стыдисьтого, что отец твой сам пахал землю: это он делал по-княжески». Я бы не оставилим состояния, кроме этого клочка земли, но зато бы дал высшее образование, этоуж взял бы обязанностью. О, тут помогла бы Лиза. Лиза, дети, работа, о, как мымечтали обо всем этом с нею, здесь мечтали, вот тут, в этих комнатах, и что же?я в то же время думал об Ахмаковой, но любя этой особы вовсе, и о возможностисветского, богатого брака! И только после известия, привезенного вчераНащокиным, об этом Бьоринге, я и решил отправиться к Анне Андреевне.

— Но ведь вы же ездили отказаться? Ведь вот уже честныйпоступок, я думаю?

— Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет, вы еще незнаете моей природы! Или… или я тут, сам не знаю чего-нибудь: потому что тут,должно быть, не одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, крометого, я глубоко виноват перед вами за все эти два месяца, а потому я хочу,чтобы вы, как брат Лизы, все это узнали: я ездил к Анне Андреевне с тем, чтобсделать ей предложение, а не отказываться.

— Может ли быть? Но Лиза говорила…

— Я обманул Лизу.

— Позвольте: вы сделали формальное предложение, и АннаАндреевна отказала вам? Так ли? Так ли? Подробности для меня чрезвычайно важны,князь.

— Нет, я предложения не делал совсем, но лишь потому, что неуспел; она сама предупредила меня, — не в прямых, конечно, словах, но, однакоже, в слишком прозрачных и ясных дала мне «деликатно» понять, что идея этавпредь невозможна.

— Значит, все равно что не делали предложения и гордостьваша не пострадала!

— Неужели вы можете так рассуждать! А суд собственнойсовести, а Лиза, которую я обманул и… хотел бросить, стало быть? А обет, данныйсебе и всему роду моих предков, — возродиться и выкупить все прежние подлости!Умоляю вас, не говорите ей про это. Может быть, она этого одного не в состояниибыла бы простить мне! Я со вчерашнего болен. А главное, кажется, теперь уже всекончено и последний из князей Сокольских отправится в каторгу. Бедная Лиза! Яочень ждал вас весь день, Аркадий Макарович, чтоб открыть вам, как брату Лизы,то, чего она еще не знает. Я — уголовный преступник и участвую в подделкефальшивых акций —ской железной дороги.

— Это что еще! Как в каторгу? — вскочил я, в ужасе смотря нанего. Лицо его выражало глубочайшую, мрачную, безысходную горесть.

— Сядьте, — сказал он и сам сел в кресла напротив. —Во-первых, узнайте факт: год с лишком назад, вот в то самое лето Эмса, Лидии иКатерины Николавны, и потом Парижа, именно в то время, когда я отправился надва месяца в Париж, в Париже мне недостало, разумеется, денег. Тут как разподвернулся Стебельков, которого я, впрочем, и прежде знал. Он дал мне денег иобещал еще дать, но просил и с своей стороны помочь ему: ему нужен был артист,рисовальщик, гравер, литограф и прочее, химик и техник, и — с известнымицелями. О целях он высказался даже с первого раза довольно прозрачно. И что ж?он знал мой характер — меня все это только рассмешило. Дело в том, что мне ещесо школьной скамьи был знаком один, в настоящее время русский эмигрант, нерусского, впрочем, происхождения и проживающий где-то в Гамбурге. В России онраз уже был замешан в одной истории по подделке бумаг. Вот на этого-то человекаи рассчитывал Стебельков, но потребовалась к нему рекомендация, и он обратилсяко мне. Я дал ему две строки и тотчас забыл о них. Потом он еще и еще развстречался со мной, и я получил от него тогда всего до трех тысяч. Обо всемэтом деле я буквально забыл. Здесь я брал все время у него деньги под векселя изалоги, и он извивался передо мною как раб, и вдруг вчера я узнаю от него впервый раз, что я — уголовный преступник.

— Когда, вчера?

— А вот вчера, когда мы утром кричали с ним в кабинете передприездом Нащокина. Он в первый раз и совершенно уже ясно осмелился заговоритьсо мной об Анне Андреевне. Я поднял руку, чтоб ударить его, но он вдруг встал иобъявил мне, что я с ним солидарен и чтоб я помнил, что я — его участник итакой же мошенник, как он, — одним словом, хоть не эти слова, но эта мысль.

— Вздор какой, но ведь это мечта?