— Так это уже гласно? Боже, как я изумлен!

— Нет, это совсем еще не гласно, до некоторого времени… ятам не знаю, вообще я в стороне совершенно. Но все это верно.

— Но теперь Катерина Николаевна… Как вы думаете, эта закускаБьорингу не понравится?

— Этого я уж не знаю… что, собственно, тут ему непонравится; но поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле — в высшей степенипорядочный человек. А каково, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справиласьперед тем у меня вчера утром: «Люблю ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?»Помнишь, я тебе с удивлением вчера передавал: нельзя же бы ей выйти за отца,если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?

— Ах, в самом деле! — вскричал я. — Но неужто же в самомделе Анна Андреевна могла предположить, что вы… могли бы желать жениться наКатерине Николаевне?

— Видно, что так, мой друг, а впрочем… а впрочем, тебе,кажется, пора туда, куда ты идешь. У меня, видишь ли, все голова болит. Прикажу«Лючию». Я люблю торжественность скуки, а впрочем, я уже говорил тебе это…Повторяюсь непростительно… Впрочем, может быть, и уйду отсюда. Я люблю тебя,мой милый, но прощай; когда у меня голова болит или зубы, я всегда жаждууединения.

На лице его показалась какая-то мучительная складка; верютеперь, что у него болела тогда голова, особенно голова…

— До завтра, — сказал я.

— Что такое до завтра и что будет завтра? — криво усмехнулсяон.

— Приду к вам, или вы ко мне.

— Нет, я к тебе не приду, а ты ко мне прибежишь…

В лице его было что-то слишком уж недоброе, но мне было дажене до него: такое происшествие!

Князь был действительно нездоров и сидел дома один собвязанной мокрым полотенцем головой. Он очень ждал меня; но не голова одна унего болела, а скорее он весь был болен нравственно. Предупреждаю опять: во всеэто последнее время, и вплоть до катастрофы, мне как-то пришлось встречатьсясплошь с людьми, до того возбужденными, что все они были чуть не помешанные,так что я сам поневоле должен был как бы заразиться. Я, признаюсь, пришел сдурными чувствами, да и стыдно мне было очень того, что я вчера перед нимрасплакался. Да и все-таки они так ловко с Лизой сумели меня обмануть, что я немог же не видеть в себе глупца. Словом, когда я вошел к нему, в душе моейзвучали фальшивые струны. Но все это напускное и фальшивое соскочило быстро. Ядолжен отдать ему справедливость: как скоро падала и разбивалась егомнительность, то он уже отдавался окончательно; в нем сказывались черты почтимладенческой ласковости, доверчивости и любви. Он со слезами поцеловал меня итотчас же начал говорить о деле… Да, я действительно был ему очень нужен: всловах его и в течении идей было чрезвычайно много беспорядка.

Он совершенно твердо заявил мне о своем намерении женитьсяна Лизе, и как можно скорей. «То, что она не дворянка, поверьте, не смущаломеня ни минуты, — сказал он мне, — мой дед женат был на дворовой девушке,певице на собственном крепостном театре одного соседа-помещика. Конечно, моесемейство питало насчет меня своего рода надежды, но им придется теперьуступить, да и борьбы никакой не будет. Я хочу разорвать, разорвать со всемтеперешним окончательно! Все другое, все по-новому! Я не понимаю, за что меняполюбила ваша сестра; но, уж конечно, я без нее, может быть, не жил бы теперьна свете. Клянусь вам от глубины души, что я смотрю теперь на встречу мою с нейв Луге как на перст провидения. Я думаю, она полюбила меня за «беспредельностьмоего падения»… впрочем, поймете ли вы это, Аркадий Макарович?»

— Совершенно! — произнес я в высшей степени убежденнымголосом. Я сидел в креслах перед столом, а он ходил по комнате.

— Я должен вам рассказать весь этот факт нашей встречи безутайки. Началось с моей душевной тайны, которую она одна только и узнала,потому что одной только ей я и решился поверить. И никто до сих пор не знает. ВЛугу тогда я попал с отчаянием в душе и жил у Столбеевой, не знаю зачем, можетбыть, искал полнейшего уединения. Я тогда только что оставил службу в —м полку.В полк этот я поступил, воротясь из-за границы, после той встречи за границей сАндреем Петровичем. У меня были тогда деньги, я в полку мотал, жил открыто; ноофицеры-товарищи меня не любили, хотя я старался не оскорблять. И признаюсьвам, что меня никто никогда не любил. Там был один корнет, Степанов какой-то,признаюсь вам, чрезвычайно пустой, ничтожный и даже как бы забитый, однимсловом, ничем не отличавшийся. Бесспорно, впрочем, честный. Он ко мнеповадился, я с ним не церемонился, он просиживал у меня в углу молча по целымдням, но с достоинством, хотя не мешал мне вовсе. Раз я рассказал ему одинтекущий анекдот, в который приплел много вздору, о том, что дочь полковника комне неравнодушна и что полковник, рассчитывая на меня, конечно, сделает все,что я пожелаю… Одним словом, я опускаю подробности, но из всего этого вышлапотом пресложная и прегнусная сплетня. Вышла не от Степанова, а от моегоденщика, который все подслушал и запомнил, потому что тут был один смешнойанекдот, компрометировавший молодую особу. Вот этот денщик и указал на допросеу офицеров, когда вышла сплетня, на Степанова, то есть что я этому Степановурассказывал. Степанов был поставлен в такое положение, что никак не моготречься, что слышал; это было делом чести. А так как я на две трети в анекдотеэтом налгал, то офицеры были возмущены, и полковой командир, собрав нас к себе,вынужден был объясниться. Вот тут-то и был задан при всех Степанову вопрос:слышал он или нет? И тот показал всю правду. Ну-с, что же я тогда сделал, я,тысячелетний князь? Я отрекся и в глаза Степанову сказал, что он солгал,учтивым образом, то есть в том смысле, что он «не так понял», и проч… Яопять-таки опускаю подробности, но выгода моего положения была та, что так какСтепанов ко мне учащал, то я, не без некоторого вероятия, мог выставить дело втаком виде, что он будто бы стакнулся с моим денщиком из некоторых выгод.Степанов только молча поглядел на меня и пожал плечами. Я помню его взгляд иникогда его не забуду. Затем он немедленно подал было в отставку, но, как выдумаете, что вышло? Офицеры, все до единого, разом, сделали ему визит иуговорили его не подавать. Через две недели вышел и я из полка: меня никто невыгонял, никто не приглашал выйти, я выставил семейный предлог для отставки.Тем дело и кончилось. Сначала я был совершенно ничего и даже на них сердился;жил в Луге, познакомился с Лизаветой Макаровной, но потом, еще месяц спустя, яуже смотрел на мой револьвер и подумывал о смерти. Я смотрю на каждое деломрачно, Аркадий Макарович. Я приготовил письмо в полк командиру и товарищам, сполным сознанием во лжи моей, восстановляя честь Степанова. Написав письмо, язадал себе задачу: «послать и жить или послать и умереть?» Я бы не разрешилэтого вопроса. Случай, слепой случай, после одного быстрого и странногоразговора с Лизаветой Макаровной, вдруг сблизил меня с нею. А до того онаходила к Столбеевой; мы встречались, раскланивались и даже редко говорили. Явдруг все открыл ей. Вот тогда-то она и подала мне руку.