на обиду, нанесенную ему рижским генерал-губернатором Дальбергом. В мемориале говорится, что Петр просил помощи к возвращению русских земель, отнятых у Московского государства шведами. Как согласовать эти показания? При всей своей правдивости Петр, вспоминая о разговоре с Августом в Раве двадцать пять лет спустя, притом о разговоре, важнейших последствий которого нельзя было тогда еще предвидеть, мог передавать его неполно, не вполне точно и привнеся в воспоминание о нем позднейшие мотивы. По его рассказу в «Журнале, или Поденной записке» выходит, что он просил помощи для того, чтобы отомстить за обиду, нанесенную Дальбергом; весь центр тяжести в побуждениях к войне со Швецией отнесен на столкновение с рижским генерал-губернатором; однако известно, что этот случай, хотя и оставивший у царя неприятный осадок, но основательно забытый и не вспоминавшийся в разговорах с курфюрстом Бранденбургским, летом 1677 г. предлагавшим союз против Швеции, был чрезмерно раздут впоследствии, когда стали искать предлогов для разрыва со Швецией, был, так сказать, извлечен из архива неприятных воспоминаний, послужил предметом обсуждения среди дипломатов, публицистов и историков. Этот случай был указан в качестве причины войны и Шафировым в его «Рассуждении» о причинах войны со Швецией, вышедшем в 1717 г. Неудивительно поэтому, что и в занимающем нас рассказе Петра, написанном уже после появления книги Шафирова, на которую царь, между прочим, ссылается, вновь так ярко всплыл эпизод с Дальбергом, может быть, и бывший одним из предметов разговора с польским королем по поводу Швеции, но далеко, конечно, не единственным. Вполне возможно допустить, что между друзьями шла речь и о землях, отнятых у России подобно тому, как Лифляндия отнята была у Польши. Как бы то ни было, далее простых разговоров дело тогда не пошло: Август не чувствовал себя еще прочно на польском престоле; Петр после своего дипломатического неуспеха при венском дворе хотя и видел необходимость прекращения войны с турками в более или менее скором будущем, но все же знал, что мир с турками еще впереди, что на плечах еще тяжелая турецкая война, и все его военные заботы были направлены еще на юг, к Черному морю и к азовскому флоту. Как раз перед выездом из Томашова он писал П. Б. Возницыну, приказывая ему действовать согласно с уполномоченными, которых пришлет польский король[622].

XLV. Путь от Томашова до Москвы

Король назначил сопровождать царя через свои владения саксонского генерала Карловича и познанского подчашего Булгаковского, которые ехали с ним до Москвы. Расставшись с Августом, царь из Томашова направился в Замостье, куда прибыл в тот же день, 4 августа, перед вечером и остановился у известной уже нам княгини-вдовы Замойской, добродетели которой патер Вота сравнил с добродетелями римской матроны и у которой незадолго перед тем гостил, как припомним, король. В честь царя гостеприимной хозяйкой был подан ужин, отличавшийся большим оживлением, судя по замечанию «Юрнала»: «Перед вечером приехали в город Замосья (Zamosçe) и стали у господыни и кушали, и веселились довольно и ночевали»[623]. На другой день, 5 августа, княгиня угощала царя обедом, который, если, может быть, и не был столь многолюдным и шумным, как обед, данный ею в честь короля, то все же, вероятно, являл и русским гостям великолепие и роскошь польских вельмож. За этим обедом видел царя и беседовал с ним остановившийся тогда случайно проездом во Львов у княгини Замойской апостолический нунций в Польше архиепископ Риминийский монсеньор Давиа, который решил воспользоваться этой встречей, чтобы выхлопотать у царя разрешение на проезд через Московское государство католическим миссионерам, направлявшимся в Китай, в чем и успел, получив согласие на свою просьбу. В депеше в Рим кардиналу Спаде от 9/19 августа он так описывает эту встречу и разговор с царем: «Прибыв в среду (3/13 августа) поздно вечером в крепость Замостье, я принужден дурной погодой не менее, чем продолжительностью пути, остановиться на два дня и был приглашен вдовой-княгиней этого места на обед в пятницу. В четверг вечером, как я узнал, внезапно прибыл царь Московский, который, проведя четыре дня с его величеством королем Польским, возвращался более кратким путем в свои государства.

По прибытии этого государя я попытался отказаться от принятого уже приглашения княгини Замойской, чтобы не соперничать с министрами государя, который, в особенности будучи польщен вниманием, оказанным ему королем как в Вене, так и в Польше, считает себя первым монархом мира и не имеет должного уважения к авторитету Святого престола. Но так как княгиня не желала позволить мне взять назад мое слово, а царь обещал обращаться со мной с таким уважением (как он сказал), какое имеют все католики латиняне к их главе и какое он сам выказывал к святейшеству нашего господина, я решил ухватиться за случай, посланный мне, казалось, от Бога, чтобы выхлопотать некоторые преимущества миссионерам, которые, отправляясь на Восток, нашли бы через Московию гораздо более краткий путь, чем путь, каким они ездят через Турцию и через океан. Итак, около полудня я отправился во дворец княгини и получил доступ в присутствие царя, не будучи нисколько задержан во внешних покоях и сделав ему стоя комплимент по-латыни, который был переведен некиим Лефортом, его первым послом, я воспользовался удобством стола, чтобы лучше удостовериться в успехе моей просьбы о милости, которой я искал. Места были распределены так, что я занимал первое место по царе, за мной его первый посол Лефорт, затем второй и другие московские князья с постоянным резидентом при этом дворе и еще разные поляки. Я стал сообразно с обстоятельствами представлять Лефорту о желании, какое я имел, просить царя о позволении свободного проезда через его государства всем миссионерам, которые, будучи отправлены из Рима в пределы Персии и Китая, проезжали бы в Москву с паспортом польского короля и со свидетельствами апостолического нунция, находящегося при этом дворе. Лефорт, женевец и ревностный кальвинист, учинил мне затруднение, прикрытое покровом политических соображений, говоря, что его величество, его покровитель, никогда не позволит французам какого бы то ни было состояния въезжать в Московию и еще того гораздо менее даст позволение иезуитам и что, находясь вне своих государств, он не может принять какого-либо достойного решения по такому важному делу. Я предусматривал малую помощь, на которую я мог рассчитывать со стороны кальвиниста в делах, касающихся нашей святой религии, хотя и предложенных возможно лучшим способом, оборвал всякий разговор об этом предмете и беседовал с ним о безразличных вещах. Когда затем стол был окончен, я отвлек княгиню в сторону, излагая