Габриэлла склонилась к моему уху.

– А я еще одну фразу вспомнила, – шепнула оназаговорщицки. – Дома как-то читала. Еще в бумажном издании…

– Какую? – спросил я шепотом, надеясь, что цитатаоправдает любое траханье.

– Набери «плоти». Дальше не помню…

– Ничего, – шепнул я, – переберем десяток,найдем нужную.

– Погоди, – сказала она. – Напиши «Должникиплоти»! Без верхнего регистра. Я вспомнила, там именно так…

Я сказал поспешно:

– Да-да, сейчас. Хорошо сказано, да… Мы должники плоти,очень хорошо подмечено…

Мне показалось, что она тихонько улыбнулась, но я уже открылокошко и вводил искомые два слова. Нажал на ввод, ничего не отыскалось,удивился, посмотрел на Габриэллу с вопросом в глазах, она сказала мягко:

– Это я помешала, расселась тут… Ты написал «…должникиплоит», буквы перепутал. Дай я слезу.

– Сиди-сиди, – сказал я поспешно, удерживаяруками, губами и всеми фибрами души. – Я щас…

Исправил, энтерякнул, через мгновение в убористом текстевысветилась фраза: «Итак, братья, мы не должники плоти, чтобы жить по плоти».(Рим. 8:12).

Она снова хихикнула, я возразил:

– Он прав, но это относится к сингулярности! Но покачто мы в этих телах. Плотских, так сказать.

Она опустила руку и пощупала под собой.

– Ого! Это кто говорит, ты или он?

– Я, – ответил я задето, – ну и что, еслинаши мнения иногда совпадают? Все верно, только полнейшие дураки, считающиесебя мыслящими существами, захотят остаться в биологических телах. А мы перейдемв тела бессмертные, выполнив тем самым волю церкви и заодно удовлетворив своистремления… Но пока мы не перешли в наноформу, давай-ка…

Она засмеялась уже свободнее, страх отдалился, а гормоныдиктуют другое поведение. Она опустила руку и снова озабоченно потрогала подсвоим задом мои вздувшиеся гениталии.

– Не продолжай. В самом деле, надо стравить пар, а товзорвешься. Ты как предпочитаешь?

Через пять минут, стравив лишний пар из нас обоих, онапобежала в ванную, а я, руководствуясь честной мужской логикой, что моются те,кому лень чесаться, отправился на кухню и опять приготовил шикарную яичницу издюжины яиц с двумя громаднейшими кусками ветчины. К тому моменту, как она,шлепая мокрыми подошвами и на ходу вытирая волосы, вошла на кухню, голенькая ивсе еще аппетитная, я смолол кофе и поставил джезву на огонь.

– Когда-то людям придется лопать радий, – сказаля, – и просто излучение, так что напоследок поедим то, что едят все этиполуобезьяны!

Яичница пахнет умопомрачительно, я приготовил ее с лучком иперчиком, Габриэлла грациозно опустилась на стул, но без всякой рисовки, у неевсе естественно и без показухи, глаза смеются.

– Извини, – сказал я виновато, – у меняфантазии хватает только на яичницу с ветчиной!

– Настоящий мужчина, – похвалила она.

– Что яичницу с ветчиной?

– Что можешь есть одно и то же.

– А-а-а… Да я не вижу преимуществ, когда придумываюттысячи рецептов…

Она сказала обвиняюще, но глаза смеялись:

– Вы даже не понимаете, как это гардероб может бытьполон одежды, а бедной девушке не во что одеться!

– Вот-вот…

Она ловко и быстро управлялась с ножом и вилкой, о постелини слова, это зацикленные только вспоминают, как это было, и обмениваютсявпечатлениями и дежурными комплиментами, вроде «Ты был хорош», «Ты былавеликолепна», «Ты меня чуть не уморил», а еще «Дас ис фантастиш», мы просто саппетитом жрякали пахучую пузырящуюся яичницу, горячую ветчину. Я поглядывал наее небольшие аккуратные сиськи с покрасневшими и вздутыми кончиками, у деловойженщины и должны быть такие: все на месте, и в то же время не лезут назойливовпереди хозяйки.

– А ты любишь покушать, – сказала онаобвиняюще. – А это смертный грех!

– Я ж не толстый, – поспешно сказал я. –Значит, в грехе чревоугодничества не замечен… так уж особенно. И вообще, всингулярном мире не будет половых различий, так что давай уж… пока они есть…

Она поперхнулась от смеха куском все еще шипящей ветчины.

– Я тебя считала таким адептом наномира!

– Я он и есть, – признался я. – Просто яуверен, что в сингулярном радости будут неизмеримо выше и сильнее, чем дажесекс… Но мы еще не в том благословенном мире! А в мире полуобезьян, увы, выше исильнее секса нет ничего.

– Но ты-то не полуобезьяна?

– Зато тело у меня полуобезьянье, – призналсяя. – Со всеми инстинктами обезьяны. Приходится с ним идти на компромисс,чтобы не слишком уж мешало. Вот сейчас сидим и беседуем, набивая желудки, адесять минут назад у меня перед глазами был красный туман и одна только мысль,если это мысль: трахать, трахать, трахать…

Она скромно улыбнулась, но не стала рассказывать, какая унее была мысль, если и была. Мы ели быстро и жадно, горячий сок течет попальцам, аромат жареных яиц и мяса дразнит нюх и заставляет желудок требоватьеще и еще.

Потрахавшись еще и еще, мы заснули под утро, благо завтравыходные: ни работы, ни лекций.

Когда я открыл глаза, Габриэлла, опершись на локоть, лежитрядом и смотрит на меня со странным выражением в удивительных глазах, а телучатся теплом и лаской.

– Что? – спросил я встревоженно. – Храпел?

– Нет-нет, – успокоила она. – У тебя былотакое чистое и счастливое лицо, как у ребенка, которому подарили вот такуюконфетищу!

– Ну вот, – проворчал я, – могла бы соврать,что лицо у меня суровое и грубое! Трудно, что ли, сделать человеку приятное?

Я схватил ее в объятья, она покачала головой и мягко, норешительно высвободилась.

– Мне понравилось с тобой, – сказала онапросто. – Ты очень чуткий и внимательный, но мне надо собираться. Папа имама позволяют ночевать у ребят, но волнуются, если задерживаюсь.

– Хорошо, – сказал я послушно. – Бегу делатьзавтрак.

Она поцеловала меня в щеку.

– Спасибо, что понял.

Я натянул трусы и метнулся на кухню, сейчас мы серьезные,так что уместнее на мне, чем рядом с постелью. Габриэлла ушла в ванную, яслышал, как шумит вода, сам поспешно выкладывал из холодильника красную рыбу,тонкие ломтики сыра и хлеба, одновременно включал плиту и тостер.

Шум воды оборвался, на матовом стекле грациозный женскийсилуэт, вытираясь, наклоняется так, что не всякая гимнастка сумеет, потомГабриэлла выскользнула и сразу прошла к компу.