русского народа. В этом ее главный смысл»[1758], — указывал Бердяев, выделяя ключевые черты «русской Реформации»: «Ленин хотел победить русскую лень… Произошла метаморфоза: американизация русских людей…»[1759].

«Не зная, к каким результатам приведет нас, в конце концов, политическая деятельность их, — писал в мае 1918 г., (в Октябре 1917 г. обозвавший большевиков «слепыми фанатиками и бессовестными авантюристами»), М. Горький, — психологически — большевики уже оказали русскому народу огромную услугу, сдвинув всю его массу с мертвой точки и возбудив во всей массе активное отношение к действительности, отношение, без которого наша страна погибла бы. Она не погибнет теперь, ибо народ — ожил, и в нем зреют новые силы…»[1760].

«Как бы ни были малы и даже отрицательны социалистические достижения нашей «социальной» революции, она, — подтверждал в августе 1918 г. видный ученый, либерал В. Гриневецкий, — произвела великий исторический сдвиг, вместе с войной выведя русские народные массы из примитивных форм существования не только формально, но и психически… Это не может не повлиять на наше экономическое будущее»[1761].

На смену феодальной религии большевики приводили религию современного индустриального общества. Такая смена объективна и неизбежна: невозможно поставить на средневековую феодальную телегу импортный бензиновый мотор капитализма и тем самым догнать уходящую вперед человеческую цивилизацию. Необходимо менять все, и прежде всего отношение к делу, без чего невозможен ни настоящий научно-технический прогресс, ни подлинное экономическое и духовное развитие. Научиться водить или даже собирать импортный автомобиль, это не значит стать носителем прогресса, это значит только стать его пользователем. Переход от феодализма к капитализму требовал, прежде всего, кардинальной смены психологии масс.

Большевизм, по своей сути, стал русским вариантом протестантизма. Именно он породил в народе тот энтузиазм, дух созидания, который был свойственен первопроходцам эпохи Реформации на Западе. Большевизм принес с собой тот же религиозный фанатизм, который в свое время двигал Реформацией и в Европе. Религиозный характер большевизма дал полуграмотному и забитому народу веру в будущее. Ту веру, за которой он согласился пойти. Несмотря на свой воинственный атеизм, большевики сами того не подозревая свершали религиозную революцию.

«Главное, что удалось большевикам, — это зажечь надежду…, — подчеркивал критически относившийся к большевикам Б. Рассел (1920-е г.), — Даже при существующих условиях в России еще чувствуется влияние животворного духа коммунизма, духа созидающей надежды, поиска средств к уничтожению несправедливости, тирании, жадности, всего того, что мешает росту человеческого духа, стремление заменить личную конкуренцию совместными действиями, отношение хозяина и раба — свободным сотрудничеством».

«За 1000 лет своего исторического существования русский народ, — отмечал Р. Раупах, — впервые имел власть, сумевшую внушить темным, безграмотным массам, что существуют побуждения не только личного, но и идейного характера. Власть (большевиков)… заставила его верить в себя и насытила тем революционным энтузиазмом, без которого ни победа над окружавшими его врагами, ни строительство новой государственности были бы невозможны»[1762].

Религиозный характер большевизма наиболее ярко проявился именно в его мессианском характере, в том духовном энтузиазме, который он породил. Никакой подъем духовного энтузиазма невозможен, если он не ставит себе высших, возвышенных целей, которые поднимают общество над его текущими нуждами и проблемами. Целей, которые порождают тот духовный мессианизм, ради которых человек готов пойти до конца и пожертвовать ради них даже своей жизнью. Поэтому любая настоящая революция выдвигает прежде всего общечеловеческие — мессианские цели: «свободы», «равенства и братства», «демократии»…

Духовный мессианизм вообще свойственен великим народам, утверждал Ф. Достоевский в 1877 г.: «Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заключается спасение мира, что живет он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной»[1763].

«Национальный мессианизм, — дополнял в 1910 г. С. Булгаков, — помимо всяческого определенного содержания, в него вкладываемого, есть, прежде всего, чисто формальная категория, в которую неизбежно отливается национальное самосознание, любовь к своему народу, вера в него. Содержание это вместе со славянофилами можно видеть в церковно-религиозной миссии — в явлении миру «русского Христа», можно вместе с Герценом и народничеством видеть его в социалистических наклонностях народа, можно, наконец, вместе с революционерами последних лет видеть его в особенной «апокалипсической» русской революционности, благодаря которой мы совершим социальную революцию вперед Европы, — эти противоположные или различные содержания имеют формальное сходство, суть разные выражения национальной миссии. И этот мессианизм появляется во все эпохи и у всех народов в пору их национального подъема…»[1764].

Идея «социальной справедливости», которую принесли с собой большевики в 1917 году, была продолжением и развитием тех мессианских идей, которые отличали великие революции прошлого. «Население ругало коммунистов, но это была только злоба якута, бьющего своего бога и в то же время ему поклоняющегося. Такое поклонение новая власть внушила к себе не только тем, что ее агенты, в массе своей, по крайней мере, не устраивали безобразных оргий, не вели роскошной жизни и много и деятельно работали, но в еще большей степени завоевала она его своей фанатической верой в те идеи, которые проповедовала. Требуя подвига, большевики призывали массы освободить весь мировой пролетариат от хищника-капитала и обещали создать ту обетованную землю, в которой не помещик и фабрикант, а труженики — рабочий и крестьянин — будут господами жизни. И зараженные энтузиазмом этих проповедников людские массы, — отмечал Р. Раупах, — покорно несли все тяготы военного коммунизма, с твердой верой, что в конечном результате принесенные жертвы дадут победу новым началам и повернут завтрашний день в их пользу»[1765].

«Большевики обещали мир и землю. Они обещали и больше: что рабочие всего мира должны будут подняться и навсегда положить конец войне, и капиталистической эксплуатации. Их мечтания и сны этой ночью были грандиозны, планы колоссальны, и они знали, что эти мечты и планы могли быть использованы в будущем всем остальным миром, возможно, как образец для подражания, а возможно, как ужасный пример и трагическое предостережение. Это был час, — писала в 1917 г. американская журналистка Б. Битти, — когда каждый нуждался в общей вере, что человечество марширует вперед, и неважно, как много членов семьи было потеряно по пути. На рассвете рота Красной гвардии выступила с Выборгской стороны — мужчины, чье вооружение состояло из винтовки на плече и твердой веры, что час пролетариата настал и что они — защитники дела рабочих всего мира…»[1766]

Этот мессианизм был необходим для завершения того перехода человечества от феодализма