Почему-то ему было очень неудобно, и на миг он удивился,поняв, что его локти упираются в паркет, а Ингеборга лежит спиной на кучекаких-то тряпок. Но какое это имело значение, когда он был с ней, в ней, вокругнее, и знал, что этому не будет конца, что сейчас, вот-вот, он поймет что-то,чего никогда не мог понять, станет совсем другим — цельным, единым, всесильным,как боги, и прошлое уже не властно над ним, и ничто не властно, осталось толькоэто, огромное, могучее, жаркое, одно на двоих — только сейчас, только здесь итолько с ней.

— Паша, — сказал рядом с ним преступный, хриплый,неприличный голос, — Паш, если можешь встать, дай мне попить, а то я сейчасумру.

Павел Степанов поднял с паркета тяжелую горящую голову. Насветлом дереве осталось влажное пятно от его лба. Он некоторое времябессмысленно таращился на пятно, а потом перевел взгляд на девушку, которую онвсем весом прижимал к холодному полу.

— Господи Иисусе! — пробормотал он, не в силах придуматьничего более осмысленного. — Господи Иисусе!..

Она хрипло засмеялась и цапнула его за ухо.

— У тебя интересное выражение лица, — сообщила она ему, —просто прелесть. Паш, мне тяжело и очень хочется пить.

С сожалением, как будто ему неожиданно пришлось отдатьчужому человеку что-то важное и личное, он перекатился на бок, но Ингеборгу невыпустил. Его собственная тяжеленная ручища поперек ее живота показалась емусамым прекрасным зрелищем в мире.

— Я не могу встать, — сказал он, не сводя глаз с ее живота,— и тебя не пущу.

Она повернула голову, так что ее нос оказался у него вподмышке, и длинно выдохнула.

— Ну и ладно, — согласилась она. — Моя смерть отобезвоживания будет на твоей совести.

Он засмеялся. Он был так счастлив, что не знал, как ему сэтим счастьем быть. Он не умел с ним обращаться. Он был к нему совсем не готов.

Как правило, когда все заканчивалось, он чувствовал толькостыд. Стыд и собственную слоновью неуклюжесть.

— Мы даже до дивана не дотянули, — проговорил он хвастливо.

— Не дотянули, — кивнула Ингеборга. Ее дыхание щекотало емуподмышку. — Ну и ну.

Очень осторожно он подсунул руку ей под щеку, приподнял ееголову и заглянул в глаза. Ничего страшного для себя он не увидел в этихглазах, только ласковое, удовлетворенное горячее веселье.

— Ты что? — спросила она и облизнула пересохшие губы.

Она хочет пить, а он лежит тут, как болван, на полу и неделает ни одного движения, чтобы напоить ее!..

Он вытащил руку — Ингеборга посмотрела с удивлением — иторопливо поднялся. Достал с полки высокий пивной стакан и полез в холодильник.

— Тебе боржоми или простой воды?

— Мне все равно. — Подтянув колени, она с трудом села прямов середину тряпичной кучи, на которой все время лежала спиной, и огляделась,словно опасаясь увидеть какие-нибудь невосстановимые разрушения.

Странное дело, но никаких особенных разрушений не было.

Один из стульев валялся на боку под столом, и Ингеборга, какни старалась, так и не смогла вспомнить, что именно они делали, когда уронилиэтот стул. Посреди гладкой черной поверхности обеденного стола лежал одинносок, белый с коричневыми коровами, привезенный в прошлом году из Цюриха, гдеИнгеборга проводила отпуск. Носки были куплены в деревенской лавчонке, и мать,помнится, долго и неодобрительно недоумевала — такие вещи она не моглавоспринимать даже как шутку.

Почему-то при виде этого одинокого носка с коровами наполированном черном столе Ингеборге стало очень стыдно.

Она вскочила и сдернула носок. И посмотрела на кучу одежды,валявшейся на полу.

Неужели это ее одежда?! Ее и Павла Степанова?! Неужели этоона только что занималась любовью с таким самозабвением, что не помнит, какносок попал на стол, куда и как пропали ее джинсы, джемпер, лифчик, и что этоза безобразная куча одежды на полу?!

— На. — Соучастник преступления подошел сзади, обнял ее исунул ей в руку стакан. Сам он выпил два или три, поняв, что умирает от жажды,только когда увидел, как холодная вода льется из бутылки в стеклянное нутростакана.

Она быстро и жадно выпила и попросила смущенно:

— Паш, давай унесем куда-нибудь эту кучу. Я ее стесняюсь.Или давай оденемся, что ли?

Но на это Павел Степанов был совершенно не согласен.

— Вот одеваться мы точно не будем, — сказал он внушительно.Нагнулся и разом сгреб в охапку все вещи. — Я это унесу, а ты можешь открытьводу в ванной.

Она посмотрела ему вслед.

Если бы он не нервничал так сильно, возможно, она сделала бывид, что не придает «эпизоду» никакого значения. Но он нервничал как-то страннои неуместно для человека тридцати восьми лет от роду, имеющего в жизненномранце за плечами свидетельство о разводе и восьмилетнего сына. Все оказалосьгораздо сложнее и проще, Чем Ингеборга поначалу себе представляла.

Он хотел ее, а вовсе не презирал или не замечал, как ейказалось все это время. Он хотел ее и боялся не справиться с собой. Вряд ликогда-то у кого-то еще она вызывала такие же сильные чувства, пусть изамешенные на «чистой физиологии».

Он боялся себя — и ее! — так, что готов был в последниймомент сигануть с балкона, и, наверное, сиганул бы, если бы она его неостановила, упершись кулачком в грудь.

Что это такое? Он не похож на истерика или полоумного.

Он уверенный в себе, состоявшийся, успешный молодой мужик,вполне справляющийся с жизнью. По крайней мере имен но такое он производилвпечатление на окружающих, в том числе и на Ингеборгу. Может, сам на себя онпроизводил какое-то совсем другое впечатление?

Ей было любопытно, радостно, странно, чуть-чуть стыдно ибезудержно весело.

Она все у него выпытает. Теперь она — часть жизни не толькоего сына Ивана, но и его самого. Она не даст ему избавиться от себя слишкомскоро. Она вообще не даст ему от себя избавиться. Он ей нужен, этот здоровый,сильный, странный мужик, который боялся ее прикосновений, как будто она могласделать ему больно.

А может быть, и вправду могла?..

— Ты еще не утонула? — Он двинул в сторону пластмассовуюдверцу душевой кабины и втиснулся к ней в крошечное. заполненное паромпространство.

— Не-а. — Ингеборга моментально направила ему в физиономиюсильную, как будто жестяную, горячую струю воды.