Но она была совсем рядом, такая близкая и такая… своя.

Он чувствовал кожей, как двигается ее горло, когда онаговорит, как ее волосы щекочут его, как бесцельно скользит ее палец вдоль егозакинутой за голову руки, как она улыбается и как дышит.

Он даже подумать не мог спокойно о том, что нужно встать,одеться и продолжать жить привычной нормальной жизнью, в которой он увяз посамые уши.

Что этой ночью останется один. Опять. Как всегда.

— Давай еще полежим, — попросил он, ненавидя себя за жалкийтон вокзальной сироты, — до Ивана целых полтора часа. Давай полежим, а?

— Давай, — моментально согласилась Ингеборга, — поесть мы ис ним вместе можем, а вот полежать…

— Ты уедешь? — спросил он внезапно. Он не собиралсяспрашивать. Наоборот, он собирался предоставить решение этого вопроса ей самой,но не удержался.

— Ты хочешь, чтобы я осталась? — спросила она живо. — А Иваннас не застукает?

Он молчал. Какое это имело значение, застукает их Иван илинет! Он спрашивал ее совсем про другое.

— Конечно, я могу остаться, — сказала она задумчиво, — япочитаю Ивану на ночь, а потом мы телевизор можем посмотреть, или что еще тытам делаешь по вечерам…

Он схватил ее и прижал к себе так, что внутри у нее что-тожалобно пискнуло.

Пожалуй, все правда. Пожалуй, это не новый способдрессировки зверей.

— Вот и хорошо, — сказал он ей в ухо и почувствовал, какпокрывается щекотными мурашками ее кожа между лопаток, — а телевизор мы вполнеможем и не смотреть. Жалко тратить вечер на телевизор!..

Через десять минут он спал каменным сном насмерть уставшегочеловека, а Ингеборга жалостливо смотрела ему в лицо. Из художественнойлитературы и американского кинематографа ей было хорошо известно, что мужчиныне выносят, когда их жалеют. Несмотря на всю сомнительность данного постулата,она была рада, что он спит и она может вволю нажалеться на свободе.

Под глазами и на висках у него лежали желтые тени, а светлыересницы оказались неожиданно длинными и наивными, как у белобрысой деревенскойдевчонки. Пальцы вздрагивали во сне, сжимались в кулаки, и Ингеборга осторожнораспрямила их, как будто стиснутых сильной судорогой. Он дышал почти бесшумно,хотя ей почему-то казалось, что он непременно должен сопеть, как медведь вберлоге. Впрочем, она точно не знала, как именно сопят медведи. Ейпредставлялось, что очень уютно.

Как посмела та женщина так обойтись с ним? И главное —зачем?! Возможно, он совсем не подходил ей, возможно, он раздражал и злил ее,чего проще было отпустить его на свободу и навсегда забыть о нем?! Зачем ейпотребовалось убеждать его в том, что он неполноценное, невыносимое, похотливоеживотное?! Как он сказал? Жирная свинья?

Почему он терпел это? Его-то что заставляло? Заниженнаясамооценка, как это называлось в курсе психологии, который преподавали вуниверситете? Или какие-то более сложные мозговые выкрутасы? Извращение?Самоуничижение? Боязнь посмотреть правде в глаза?

Впрочем, меньше всего Павел Степанов был похож наизвращенца. Он был похож на нормального мужика, замученного неожиданнонавалившимися неприятностями, которые то и дело грозили перерасти в категориюкатастрофы.

Ингеборга улыбнулась и повыше натянула на него одеяло.

И поцеловала в сгиб локтя. И потом еще в ключицу. Потоммедленно и осторожно вытащила из-под него свою ногу и выбралась из постели. Ондаже не шевельнулся.

Она покопалась в куче одежды, нашла свою — второй носоквсе-таки куда-то пропал, — на цыпочках вышла из комнаты и тихо-тихо прикрыла засобой дверь.

Снег за окном, за голубыми, встопорщенными от крахмалазанавесками, продолжал валить.

Степан проснулся в сумерках и некоторое время лежал,соображая, что с ним такое. Заболел? Когда? И чем? Похмелье? Кто его привез сработы и какой, выходит, день недели?

Все еще пятница? Или уже суббота?

О том, что с утра на дворе была пятница, он помнил очень отчетливо.

И тут он все вспомнил — «Памяти Карузо», сжатый кулачок,упершийся ему в грудь, безумие, разбросанная одежда, пушистая макушка под егощекой, и потом еще много, много всего…

Он так быстро сел, что от резкого движения зазвенело в ушахи в глазах поплыли какие-то огненные точки.

Как это вышло, что он уснул? Он помнил очень отчетливо, какони занимались любовью на его диване, а потом лежали, прижавшись друг к другу,и она рассказала ему, что мечтала его соблазнить, — глупость какая! И он рассказалей про Леночку и про «свиное рыло», но это было как-то легко, будто онрассказывал не о себе, а о чем-то то ли прочитанном, то ли услышанном и неимеющем к нему самому никакого отношения. А потом он уже ничего не помнил.

Выходит, он уснул, и пока он спал, Ингеборга ушла.

Ничего страшного. У нее могли быть свои планы на вечер, а онприехал рано, и она вполне могла уйти, не имея в виду ничего ужасного.

Несколько часов назад он был почти уверен, что все этоправда, а не новый, улучшенный способ дрессировки зверей.

Он выбрался из-под одеяла и стал лихорадочно одеваться.

А Иван? Где Иван? Или она уехала, так и не дождавшись Ивана?Застегивая джинсы, он глянул на часы. Семь. Ивана должны были привезти вполседьмого.

Держа в руке водолазку, он вывалился из комнаты. Свет вкоридоре ослепил и как бы придавил его. Он зажмурился и тут услышал бодрыйголос сына:

— …такие лазерные. Вы знаете, что такое лазерные пушки, ИнгаАрнольдовна?

— Не вполне.

— Ну Инга Арнольдовна! Ну мы же смотрели «Звездные войны,эпизод первый»! Вы что, не помните?!

— Я помню, конечно, но не так чтобы очень отчетливо.

— Ну вот, а там всем давали такие лазерные… ну не пушки, а…оружие такое лазерное, и мы друга в друга палили! Я три раза попал, и меняорденом наградили. Он у меня в рюкзаке, я вам сейчас покажу. И папе покажу,когда он встанет. А Илюха все время мазал. Он ни одного раза не попал, выпредставляете? Я даже хотел под него подставиться, но потом передумал…

— А что вы ели?

— Мороженое ели. Чипсы ели. Кока-колу пили.

— По-моему, у некоторых с утра так болел живот, что они немогли сделать ни глотка морковного сока, а другие им говорили, чтобы на этойвечеринке они даже и не думали про кока-колу.