— Пойду, конечно, — согласилась она осторожно, — спасибо.Только до осени еще надо дожить…

— Это точно, — согласился Степан, — это как раз совершенноточно. Дожить бы неплохо.

— А вы почему так рано? — спохватилась Ингеборга. — У васопять что-то случилось? Или на этот раз, наоборот, ничего не случилось?

— Я еще не знаю точно, — признался Степан, — может быть,случилось. А может быть, и не случилось. Точно я буду знать только завтра.

— А почему завтра? — спросила Ингеборга, понимая, что это вобщем-то совсем не ее дело.

— Потому что завтра я получу ответ, что именно в томпузырьке, который я нашел в кармане у Петровича.

— У кого? — переспросила Ингеборга.

— У Петровича, — объяснил Степан терпеливо, — ну… не у негосамого, а в куртке, которую он всегда носил. Сегодня девицы собрали его вещи, ия нашел в кармане пузырек. А он в тот день жаловался, что потерял лекарство.

— Да, — сказала Ингеборга, — я помню. Клофелин. От давления.А… вы совсем приехали или еще куда-то собираетесь?

— Нет. — Он сел за стол и потер затылок. — Я больше никудане собираюсь.

Ингеборга забрала у него из-под руки длинную ложку, котороймешала в кастрюльке, когда пела «Памяти Карузо».

— Тогда, наверное, вам нужно поесть, — предположилаИнгеборга, — хотите?

Он покосился на нее и не ответил.

Он не хотел есть.

С той самой секунды, когда в уши и сердце толкнулась этапривязчивая «Памяти Карузо», он хотел одного — заманить ее в постель.

Попробовать, какова она на вкус. Узнать, как пахнет у нее заушком и в сгибе локтя. Взять в ладонь тонкую щиколотку, так чтобы пальцыобхватили ее кругом, и погладить выпуклую косточку с внутренней сторонысовершенной ноги. Посмотреть, как движется ее грудь, когда она начинает дышатьвсе быстрее и быстрее, как становится влажной белая кожа, как напряженностискиваются пальцы и делаются похожими на птичьи когти.

Он поспешно взглянул на нее, проверяя, не догадывается лиона о том, что творится у него в голове, и быстро отвел глаза, как жуликоватыйподросток.

Он не станет думать ни о чем таком. Он прекрасно знает, чемэто может кончиться. Леночка научила его. Он не прости. себе, если поганаясвинячья похоть вылезет наружу и напугает Ингеборгу до смерти. Все эти земныерадости не для него. Он не способен быть таким, как все, поэтому лучше он будетникаким. Он сейчас встанет, скажет ей, что у него срочные дела, и уедет до семичасов, до возвращения Ивана.

Надо же, как скверно, что именно сейчас его нет дома — Япотушила свинину с луком и цветной капустой, — как ни в чем не бывало объявилапотенциальная жертва его сексуальной агрессии, — вы любите тушеное мясо, ПавелАндреевич?

— Я должен уехать, — сказал он через силу и поднялся из-застола, — простите. Я только что вспомнил, что у меня срочные дела в… офисе.

Ингеборга оглянулась на него с изумлением.

— Вы только что сказали, что никуда больше сегодня несобираетесь, — напомнила она осторожно.

— Я наврал, — сообщил он холодно.

— Что-то вы темните, Павел Андреевич, — сказала она сдосадой, — ну, не хотите мяса, не надо. Давайте я вам чаю налью.

Нет, это было выше его сил!

Какого еще чаю? Она нальет ему чаю! Он не хочет чаю.

Он хочет заниматься с ней любовью. До завтра. Нет, допонедельника. И пусть всю Москву к чертовой матери завалит снегом или пусть онасовсем провалится куда-нибудь вместе со всеми вопросами и так и не найденнымиответами! Какое это имеет значение, если с ним будет эта девушка, и он будетвдыхать ее запах, трогать ее волосы, гладить ее кожу и знать, что все это —его, только его, пусть не навсегда, но хоть на время. Чтобы она притворилась,что ей это нужно так же, как и ему, что ей не страшно и не противно, а уютно,легко и свободно рядом с ним.

Нет, он совершенно определенно спятил!.. О чем он думает?!Как это ему в голову пришло мечтать о том, как он заманит в постель ИнгеборгуАускайте!

— Я все-таки должен уехать, — пробормотал он, мрачнея скаждой секундой, — простите. И чаю я совсем не хочу.

Ингеборга посмотрела на него пристально и очень холодно.Потом аккуратно положила ложку на край сверкающего чистотой стола и решительноразвязала пышный бант своего фартука.

— Наверное, будет логичнее, если уеду я, а не вы. Мнесовершенно не хотелось вас смущать, Павел Андреевич. Хотя я искренне непонимаю, почему так вас раздражаю.

— Вы меня не раздражаете, — пробурчал он.

Собралась уезжать — и скатертью дорога! У него слишком многосил уходило на борьбу с собой. Так много, что даже ладони стали влажными илипкими.

Черт знает что.

Он не собирался ее обижать, но, кажется, опять обижал,понимая, что объяснить ей ничего не сможет.

— Когда вернется Иван, передавайте ему от меня привет, —продолжала она, очень уязвленная. — Не разрешайте ему полночи смотретьтелевизор. Лучше почитайте перед сном что-нибудь спокойное и понятное. Мы вчераначали «Тома Сойера», вы вполне можете продолжить. Утром у него болел живот, номне показалось, что он выдумывает, чтобы отвертеться от морковного сока.

На всякий случай мяса ему не давайте. В холодильнике куриныйбульон. Лучше всего съесть его с сухарем.

— Все? — спросил Степан холодно. — Больше указаний не будет?

— Не будет, — подтвердила она, — разрешите, я пройду, ПавелАндреевич!

Внезапно он озверел.

— Миллион раз, — проговорил он сквозь зубы и сжал кулаки,чувствуя, как скользят мокрые от напряжения пальцы, — миллион раз я просил васне называть меня Павлом Андреевичем!

— Пропустите! — И она воинственно ткнула его в грудькулачком.

Напрасно она это сделала. Совершенно напрасно.

Он понял, что пришел конец всему — самообладанию, выдержке ижалким попыткам сохранить даже видимость собственного достоинства.

Он не справился. Он побежден. Он уже ничего не сможет ссобой поделать.

То ли заскулив, то ли зарычав от ненависти и презрения ксебе, он схватил Ингеборгу в охапку, так что даже оторвал ее от пола. Он ничегоне видел — в глазах у него было темно, а сердце бухало гораздо выше, чемполагается быть сердцу, то ли в горле, то ли в голове. Он тискал ее, прижимал ксебе и остро, до боли в стиснутых зубах, чувствовал ее всю — от болтавшихся ввоздухе ног до пушистой макушки, которая была прямо под его щекой.