Элли повернулась и посмотрела на меня, без слов задавая свой вопрос.

– Он подошел так близко, что на меня упала его тень, и я понял, что он настоящий. Призраки не отбрасывают теней. «Расскажи мне, что ты знаешь об овцах?» – повторил он в третий раз.

Я отчетливо видел его перед собой, но по-прежнему не был уверен, что слышу эти слова наяву, а не только у себя в голове. Быть может, я все-таки сошел с ума, думал я. Как бы там ни было, когда я заговорил, я отвечал не ему, а голосу, который раздавался у меня в мозгу.

«Я знаю, что овцы – самые глупые животные на свете, – сказал я. – Они все время разбредаются и могут потеряться».

Он наклонился ближе, улыбнулся. «Верно. А что это значит?..»

«Не знаю».

«Это значит, что им нужен пастырь».

Я поднялся. Сунул руки в карманы и стал смотреть на чистую, как джин, воду. Наконец я решился. Я подумал, что если я брошусь в воду вниз головой, то, возможно, разобью голову о камни, и… В общем, я прыгнул. Глубина оказалась гораздо больше, чем я полагал, и я не разбился. Я… Не знаю, как Боунз меня вытащил и зачем, но он это сделал. Потом он отвез меня в небольшой мотель в трех кварталах отсюда и стал ухаживать за мной, как за младенцем. Или за тяжелобольным. Он кормил меня с ложечки, ставил капельницы и так далее. В конце концов я пришел в себя. Ему удалось вернуть меня к жизни.

– Это был он?.. Боунз из Колорадо? – прошептала Летта.

Я кивнул.

– Однажды мы сидели на веранде этого дешевого, кишащего тараканами мотеля. Он потягивал красное вино, я пил зеленый чай со льдом. Мы молчали, потом он вдруг положил передо мной ручку и бумагу. Именно так – ручку и бумагу, но на меня это не произвело никакого впечатления. Я смотрел на него и испытывал одну только ярость. Собственно говоря, чем дольше я оставался трезвым, тем сильнее бесился. Я и пил-то для того, чтобы погасить горевший внутри костер. Я был несчастен и зол – так зол, что мог бы голыми руками открутить голову какому-нибудь ни в чем не повинному человеку. Задушить. Ударить. Я был ходячей бомбой, мне не хватало лишь самой малости, пустяка, чтобы механизм сработал. Боунз это отлично понимал, поэтому положил передо мной лист бумаги и сказал: «Расскажи мне, кого ты любишь?»

Честно говоря, я посмотрел на него так, словно сумасшедшим был он, а не я. «Кого я люблю? – переспросил я. – Никого. Я больше не способен любить».

Он снова опустился на стул, отпил глоток вина, пожал плечами. «Можешь так думать и дальше, если тебе так хочется, а можешь немного напрячь мозги, и тогда ты поймешь, что мы все – просто несчастные люди, которых никто не любит, несмотря на все наши усилия. – С этими словами он наклонился ближе, и я почувствовал на своем лице его теплое, чуть кисловатое от вина дыхание. – Если человека не любят, у него есть только два выхода. Он может замкнуться в себе и питаться собственной желчью, а может попробовать научиться любить других». – Боунз постучал по бумаге, потом отпил еще вина и ткнул меня в грудь своим твердым пальцем. «Человеческое сердце, – сказал он, – устроено так, чтобы изливать на окружающих любовь. Но иногда, когда мы ранены, уязвлены, обижены, наше сердце начинает источать горечь и ядовитый гной. Ты должен сделать выбор – яд или противоядие. Любовь или ненависть. Жизнь или смерть. Что ты выбираешь, Дэвид Пасстер?»

Летта вздрогнула и негромко застонала. Сама она, впрочем, едва ли отдавала себе в этом отчет.

Я посмотрел на нее.

– Быть может, именно тогда все и случилось. Именно тогда я окончательно пришел в себя, научился видеть что-то еще, кроме собственных страданий и боли. Быть может, я увидел и его боль – ведь Боунз страдал из-за меня, потому что было плохо мне! В одно мгновение я вдруг осознал, что предназначение человека – любовь. Для нее мы были созданы, для нее живем, и это ее должны источать наши сердца. Лишь много времени спустя я понял, что Боунз имел в виду себя, свою незаживающую рану, когда говорил о том, что человек любит, потому что таково его предназначение, что из всех живых существ люди – единственные, кто обладает этим даром, и поэтому они не могут не любить. Зло может отнять у тебя все, говорил он, за исключением одного – твоей любви, и когда ты наконец осознаешь, что единственное, чем ты можешь распоряжаться в этой жизни, это любовь, ты поймешь – быть может, в первый раз, – что все мы безнадежно заблудились в горах.

Я молчал, и Боунз, снова подавшись вперед, произнес слово. Это было слово apollumi. «Запомни, Дэвид: иногда спасение одного apollumi важнее благополучия девяноста девяти. А теперь… – Тут он снова постучал пальцем по бумаге. – Расскажи мне, кого ты любишь».

Я смотрел на воду. И вспоминал. Вслух.

– Когда-то я приходил сюда каждый день и сидел на солнцепеке по нескольку часов подряд, глядя, как играют на воде яркие блики. Все остальное время я писал. Я не имел никакого понятия о ремесле писателя, но я чувствовал, как это занятие помогает мне избавиться от напряжения. Я как будто приоткрывал аварийный клапан парового котла, и давление внутри меня приходило в норму. Но не сразу… Я вонзал ручку в бумагу, как стилет, я больше царапал, чем писал, однако со временем мне стало понятно, что гораздо приятнее вспоминать прекрасное, а не то, что причиняло боль. Все чаще и чаще я возвращался к воспоминаниям, где были смех, нежность и надежда, и прилежно заносил их на страницы очередного блокнота или общей тетради. Я записывал все хорошее, что было в моей жизни, и довольно скоро обнаружил, что научился говорить устами созданных моим воображением героев.

Летта сидела, словно окаменев. Она смотрела на меня так пристально, что я не выдержал и чуть заметно кивнул ей, подтверждая ее догадки.

– Да, старшего героя я списал с Боунза и дал ему прозвище Царь Давид, потому что он знал наизусть всю Псалтирь.

Рот Летты непроизвольно открылся, но я продолжал говорить:

– Младшего героя я назвал собственным именем. Мне оно было больше не нужно, к тому же я надеялся, что мне удастся переписать свою жизнь наново. Боунз – настоящий Боунз – устроил так, что на службе мне дали годовой отпуск для поправки здоровья. Раз в месяц он прилетал сюда, чтобы проведать меня, и видел, как растут горы бумаги на моем столе. Впрочем, теперь я не только писал: чтобы набраться вдохновения, я устроился барменом в одну прибрежную забегаловку… вон в ту… – Я показал пальцем на покосившуюся вывеску ярдах в пятидесяти от нас. – Это была – да и осталась – типичная «наливайка», куда приходили одинокие, отчаявшиеся, растерянные, обозленные люди. Все они искали любовь, но делали это не там, где ее можно было найти. Я учился любить их, любить вопреки всему – вопреки их порокам, вопреки собственным убеждениям и антипатиям…

Так прошел год. Я больше не пил и работал как сумасшедший. И вот однажды в наш бар зашла незнакомая женщина… нет, лучше сказать – незнакомая леди, которая совершенно не вписывалась в убогую обстановку. Она ничем не напоминала наших обычных клиентов, и это было заметно с первого взгляда… Сев у стойки на табурет, она заказала какой-то слабенький коктейль, что тоже было нетипично для наших клиентов, и, потихоньку потягивая напиток, внимательно наблюдала за мной, а я – за ней. Я не знал, где и кем она работает, но мне было очевидно, что у себя на работе эта леди занимает высокое положение. К нам же она зашла только для того, чтобы расслабиться, сбросить напряжение, быть может, даже переключиться на какие-то не связанные с работой мысли.