— А мне нет? — спросила его Пилар. — Слушай, плосконосый. Навойне трудно высказать то, что чувствуешь. С нас довольно и своих бед, где тутеще брать на себя чужие.

Примитиво все еще хмурился.

— Лекарства бы тебе какого-нибудь, — сказала ему Пилар. —Ну, я пойду готовить обед.

— Ты принесла мне документы того requete? — спросил ееРоберт Джордан.

— Ах, дура я, — сказала она. — Совсем забыла про них. Япришлю с Марией.

Было уже почти три часа, а самолеты все еще не появились.Снег к полудню стаял весь, и камни накалились на солнце. На небе не было ниоблачка, и Роберт Джордан сидел на камне без рубашки, подставив спину солнцу, ичитал письма, взятые из карманов убитого кавалериста. Время от времени онподнимал голову, смотрел на линию леса по ту сторону долины, смотрел на гребеньгряды над ним и потом снова брался за письма. Новых кавалерийских отрядов небыло видно. Иногда со стороны лагеря Эль Сордо доносился звук выстрела. Но этослучалось не часто.

Из воинских документов он узнал, что убитый был родом изТафальи в Наварре, двадцати одного года, холост, сын кузнеца. Он был приписан кЭнскому кавалерийскому полку, и это удивило Роберта Джордана, так как онсчитал, что этот полк находится на севере. Молодой человек был карлистом; вначале войны, в боях за Ирун, он получил ранение.

Наверно, я встречал его на feria[91] в Памплоне, в толпе,бежавшей по улицам впереди быков, подумал Роберт Джордан. На войне всегдаубиваешь не того, кого хочешь, сказал он себе. Почти всегда, поправился он ипродолжал читать.

Из личных писем первые, попавшиеся ему, были оченьцеремонны, очень аккуратно написаны, и речь в них шла преимущественно о местныхсобытиях. Это были письма сестры убитого, и Роберт Джордан узнал, что в Тафальевсе хорошо, что отец здоров, что мать такая же, как всегда, жалуется тольконемного на боль в спине, и она, сестра, надеется, что он тоже здоров и неслишком подвергается опасности, и очень рада, что он бьет красных и помогаетосвободить Испанию от их владычества. Дальше перечислялись парни из Тафальи,убитые и тяжело раненные за то время, что она ему не писала. Убитых былодесять. Очень много для такого городишка, как Тафалья, подумал Роберт Джордан.

В письме много говорилось о религии, сестра писала, чтомолится святому Антонию, и пресвятой деве Пиларской, и другим пресвятым девам,чтобы они сохранили его, и просила не забывать о том, что он находится такжепод защитой святого сердца Иисусова, которое, как она надеется, он постоянноносит на груди, ведь уже бессчетное число раз — это было подчеркнуто —доказано, что оно имеет силу отвращать пули. А затем она остается любящая егосестра Конча.

Письмо было немного замусолено по краям, и, дочитав доконца, Роберт Джордан аккуратно положил его на место, к воинским документам, иразвернул другое, написанное таким же старательным почерком. Это письмо было отневесты убитого, его novia, оно тоже было деликатное и церемонное, но в немчувствовалась лихорадочная тревога за судьбу жениха. Роберт Джордан прочел иэто письмо, а потом сложил все письма и бумаги вместе и сунул в задний карманбрюк. Ему не захотелось читать остальные.

Кажется, одно доброе дело я сегодня сделал, подумал он. Да,видно, сделал, подтвердил он себе.

— Что это ты там читаешь? — спросил его Примитиво.

— Тут письма и документы того requete, которого мыподстрелили сегодня утром. Хочешь взглянуть?

— Я не умею читать, — сказал Примитиво, — а есть что-нибудьинтересное?

— Нет, — ответил ему Роберт Джордан. — Все личные письма.

— А как дела там, откуда он? Есть про это в письмах?

— Дела как будто ничего, — сказал Роберт Джордан. — Средиего земляков много убитых. — Он поглядел на маскировку пулемета, которуюпришлось немного переделать и подправить после того, как растаял снег. Сейчасона выглядела довольно естественно, Он отвернулся и стал смотреть по сторонам.

— Из какого он города? — спросил Примитиво.

— Из Тафальи.

Ладно, сказал он себе. Я сожалею, если только от этогокому-нибудь легче.

Едва ли, сказал он себе.

Ладно, вот и прекрати это, сказал он себе.

Ладно, прекратил.

Но прекратить было не так-то легко. Скольких же ты всегоубил за это время, спросил он себя. Не знаю. А ты считаешь, что ты вправеубивать? Нет. Но я должен. Сколько из тех, кого ты убил, были настоящиефашисты? Очень немногие. Но они все — неприятельские солдаты, а мыпротивопоставляем силу силе. Но наваррцы всегда нравились тебе больше всехостальных испанцев. Да. А ты вот убиваешь их. Да. Не веришь — пойди к лагерю ипосмотри. Ведь ты знаешь, что убивать нехорошо? Да. И делаешь это? Да. И ты всееще абсолютно убежден, что стоишь за правое дело? Да.

Так нужно, сказал он себе, и не в утешение, а с гордостью. Ястою за народ и за его право выбирать тот образ правления, который ему угоден.Но ты не должен стоять за убийства. Ты должен убивать, если это необходимо, ностоять за убийства ты не должен. Если ты стоишь за это, тогда все с самогоначала неправильно.

Но скольких же ты всего убил, как ты думаешь? Не знаю, нехочу вспоминать. Но ты знаешь? Да. Скольких же? Точно сказать нельзя. Привзрыве эшелона убиваешь многих. Очень многих. Но точно сказать нельзя. А проскольких ты знаешь точно? Больше двадцати. И сколько из них было настоящихфашистов? Наверняка могу сказать про двоих. Потому что этих мне пришлосьрасстрелять, когда мы захватили их в плен под Усерой. И тебе это не былопротивно? Нет. Но и приятно тоже не было? Нет. Я решил никогда больше этого неделать. Я избегал этого. Я избегал убивать безоружных.

Слушай, сказал он себе. Ты это лучше оставь. Это оченьвредно для тебя и для твоей работы. Тут он сам себе возразил: ты у меня смотри.Ты делаешь важное дело, и нужно, чтоб ты все время все понимал. Я долженследить за тем, чтобы в голове у тебя все было ясно. Потому что, если у тебя невсе ясно в голове, ты не имеешь права делать то, что ты делаешь, так как то,что ты делаешь, есть преступление, и никому не дано права отнимать у другогожизнь, если только это не делается ради того, чтобы помешать еще худшему злу. Апотому постарайся, чтоб все это было ясно у тебя в голове, и не обманывай себя.

Но я не желаю вести счет людям, которых я убил, как ведутсписок трофеев в виде какой-нибудь мерзости, вроде зарубок на прикладе, сказалон себе самому. Я имею право не вести счет, и я имею право забыть.