— Иди посмотри, принес ли цыган еду, — сказал он Ансельмо. —Сюда его не пускай. Он дурак. Возьми у него и принеси сам. И сколько бы там нибыло, пусть сходит, принесет еще. Я проголодался.

И вот теперь уже утро стало настоящим майским утром, небобыло высокое и ясное, теплый ветер обвевал плечи Роберту Джордану. Снег быстротаял, а они сидели и завтракали. На долю каждого пришлось по два большихсандвича с мясом и козьим сыром, а Роберт Джордан нарезал своим складным ножомтолстые кружки лука и положил их с обеих сторон на мясо и на сыр.

— У тебя такой дух пойдет изо рта, что фашисты на том концелеса почуют, — сказал Агустин, сам набив полный рот.

— Дай мне бурдюк с вином, я запью, — сказал Роберт Джордан;рот у него был полон мяса, сыра, лука и пережеванного хлеба.

Он был голоден как никогда и, набрав в рот вина, чутьотдававшего дегтем от кожаного меха, сразу проглотил. Потом он еще выпил вина,приподняв мех так, что струя лилась прямо ему в горло, и при этом низ бурдюкакоснулся хвои сосновых ветвей, маскировавших пулемет, и голова Роберта Джорданатоже легла на сосновые ветки, когда он запрокинул ее, чтоб удобнее было пить.

— Хочешь еще? — спросил его Агустин, протягивая ему из-запулемета свой сандвич.

— Нет. Спасибо. Ешь сам.

— Не могу. Не привык есть так рано.

— Ты правда не хочешь?

— Правда, правда. Бери.

Роберт Джордан взял сандвич и положил его на колени, а самдостал луковицу из бокового кармана куртки, того, где лежали гранаты, и раскрылнож, чтобы нарезать ее. Он снял верхний тонкий серебристый лепесток,загрязнившийся в кармане, потом отрезал толстый кружок. Внешнее колечкоотвалилось, и он поднял его, согнул пополам и сунул в сандвич.

— Ты всегда ешь лук за завтраком? — спросил Агустин.

— Когда его можно достать.

— У тебя на родине все его едят?

— Нет, — сказал Роберт Джордан. — Там это совсем не принято.

— Рад слышать, — сказал Агустин. — Я всегда считал Америкуцивилизованной страной.

— А чем тебе не нравится лук?

— Запахом. Больше ничем. В остальном он как роза.

Роберт Джордан улыбнулся ему с полным ртом.

— Как роза, — сказал он. — Совсем как роза! Роза — это роза— это лук.

— У тебя от лука ум за разум заходит, — сказал Агустин. —Берегись.

— Лук — это лук — это лук, — весело сказал Роберт Джордан иприбавил мысленно: «Камень — это Stein, это скала, это валун, это голыш».

— Прополощи рот вином, — сказал Агустин. — Чудной тычеловек, Ingles. Ничем ты не похож на того динамитчика, который раньше работалс нами.

— Я на него одним не похож.

— Чем же, скажи.

— Я жив, а он умер, — сказал Роберт Джордан. И подумал: чтоэто такое с тобой? Разве можно так говорить? Неужели это тебя от еды такразвезло? От лука ты пьян, что ли? Неужели это теперь для тебя ничего незначит? Это никогда много не значило, чистосердечно сказал он себе. Ты старалсяделать вид, будто это значит много, но ты только делал вид. А теперь так малоосталось времени, что лгать не стоит.

— Нет, — сказал он уже серьезно. — Этому человеку тяжелопришлось.

— А ты? Разве тебе не тяжело приходится?

— Нет, — сказал Роберт Джордан. — Я из тех, кому никогда неприходится особенно тяжело.

— Я тоже, — сказал ему Агустин. — Одни люди все тяжело переносят,а другие нет. Я все переношу легко.

— Тем лучше, — Роберт Джордан снова поднял бурдюк с вином. —А вот с этим еще лучше.

— Но за других мне бывает тяжело.

— Это как всем добрым людям.

— А за себя нет.

— У тебя есть жена?

— Нет.

— У меня тоже нет.

— Но у тебя теперь есть Мария.

— Да.

— Чудно все-таки, — сказал Агустин. — После того как мыподобрали ее в том деле с поездом, Пилар никого из нас близко к ней неподпускала, стерегла ее, будто в монастыре кармелиток. Ты даже представить себене можешь, как она ее свирепо стерегла. И вот приходишь ты, и она преподноситее тебе словно в подарок. Что ты на это скажешь?

— Совсем не так было.

— А как же было?

— Она мне поручила заботиться о ней.

— А твоя главная забота — любиться с ней всю ночь?

— Если ничего не случится.

— Хороша забота.

— А тебе не понятно, что можно проявлять заботу и такимспособом?

— Да ведь так любой из нас мог о ней позаботиться.

— Не будем больше говорить об этом, — сказал Роберт Джордан.— Я ее люблю по-настоящему.

— По-настоящему?

— В мире нет ничего более настоящего.

— А потом? После моста?

— Она уйдет со мной.

— Тогда, — сказал Агустин, — пусть никто больше не скажет обэтом ни слова и пусть вам обоим будет много счастья.

Он приподнял кожаный мех и долго пил из него, потом передалРоберту Джордану.

— Еще одно, Ingles, — сказал он.

— Говори.

— Я сам тоже ее любил.

Роберт Джордан положил ему руку на плечо.

— Очень любил, — сказал Агустин. — Очень. Так, что даже ивообразить нельзя.

— Верю.

— Я как ее увидел, так с тех пор только о ней и думал.

— Верю.

— Слушай. Я с тобой говорю всерьез.

— Говори.

— Я до нее ни разу не дотронулся, ничего у меня с ней небыло, но я ее люблю очень сильно. Ты с ней не шути. Хоть она и спит с тобой, недумай, что она шлюха.

— Я ее всегда буду любить.

— Ну, смотри. Но вот еще что. Ты не знаешь, какая это былабы девушка, если б не случилась революция. Ты за нее отвечать должен. Ей вот всамом деле тяжело пришлось. Она не такая, как мы.

— Я женюсь на ней.

— Нет. Не в этом дело. Это ни к чему, раз у нас революция.Но… — он кивнул головой, — пожалуй, так было бы лучше.