Но он его не сбросил. И теперь рыл им землю, работая сисступленным упорством автомата. Он еще не был ранен.

— Пригодился-таки наконец, — сказал ему Глухой своим низким,сипловатым голосом.

— Resistir у fortificar es veneer, — сказал Хоакин, с трудомворочая языком во рту, пересохшем больше от страха, чем от обычной в бою жажды.Это был один из лозунгов Испанской коммунистической партии, и значил он:сопротивляйся и укрепляйся, и ты победишь.

Глухой отвернулся и глянул вниз, где один из кавалеристов,укрывшись за большим валуном, готовился открыть огонь. Глухой очень любилмальчика, но ему сейчас было не до лозунгов.

— Что ты такое сказал?

Один из партизан повернул голову от сооружения, котороевозводил. Он лежал все время ничком и, не поднимая подбородка с земли,осторожно укладывал камни.

Хоакин, не отрываясь от работы, повторил лозунг своимломающимся мальчишеским голосом.

— Какое последнее слово? — переспросил партизан, неподнимавший подбородка с земли.

— Veneer, — сказал мальчик. — Победишь.

— Mierda[92], — сказал партизан, не поднимавший подбородка сземли.

— Есть еще один, который к нам подходит, — сказал Хоакин,выкладывая лозунги так, как будто это были талисманы. — Пасионария говорит:лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

— И все равно mierda, — сказал тот, а другой партизан бросилчерез плечо:

— А мы не на коленях, а на брюхе.

— Эй, ты, коммунист! А ты знаешь, что у твоей Пасионариисын, такой, как ты, в России с самого начала движения?

— Это неправда, — сказал Хоакин.

— Que va, неправда, — сказал партизан. — Мне это говорилдинамитчик, которого так по-чудному звали. Он был той же партии, что и ты. Чегоему врать.

— Это неправда, — сказал Хоакин. — Не станет она прятатьсына в России от войны.

— Хотел бы я сейчас быть в России, — сказал другой партизаниз отряда Глухого. — Может, твоя Пасионария и меня послала бы в Россию, а,коммунист?

— Если ты так веришь в свою Пасионарию, попроси ее, чтоб онанас сейчас убрала с этого холма, — сказал третий, с перевязанным бедром.

— Тебя фашисты уберут, не беспокойся, — сказал тот, которыйне поднимал подбородка с земли.

— Не надо так говорить, — сказал Хоакин.

— Оботри материнское молоко с губ и подай мне земли в своейшляпе, — сказал партизан, не поднимавший подбородка. — Никому из нас не увидатьсегодня, как зайдет солнце.

Глухой думал: этот холм похож на шанкр. Или на грудьмолоденькой девушки с плоским соском. Или на вершину вулкана. А разве ты видалвулкан, подумал он. Не видал и никогда не увидишь. А этот холм похож просто нашанкр. И оставь вулканы в покое. Поздно уже теперь думать о вулканах.

Он очень осторожно выглянул из-за холки убитой лошади, исейчас же внизу, у самого подножия холма, за валуном застрекотал пулемет и пулис глухим стуком ткнулись в лошадиное брюхо. Он отполз в сторону и выглянул вклинообразный просвет между крупом лошади и скалой. Три мертвых тела лежали насклоне почти у вершины, там, где они упали, когда фашисты под прикрытиемпулеметного огня пошли было на приступ, но Глухой и его товарищи отбросили ихназад, швыряя и скатывая навстречу ручные гранаты. Убитых было больше, ноостальных он не мог видеть с этой стороны холма. Кругом не было такогозащищенного пространства, через которое атакующие могли бы добраться довершины, и Глухой знал, что, пока у него есть четверо бойцов и достаточнопатронов и гранат, его отсюда не снимут, разве что притащат миномет. Он незнал, может быть, они и послали в Ла-Гранху за минометом. А может быть, и нет,потому что скоро все равно прилетят самолеты, Вот уже четыре часа, как над нимипрошел разведчик.

Этот холм и в самом деле похож на шанкр, подумал Эль Сордо.Но мы немало их перебили, когда они сдуру полезли напрямик. Как можно былорассчитывать взять нас так? Знают, что вооружение у них новейшее, вот и решили,что больше и думать не о чем. Молодой офицер, командовавший штурмом, погиб отгранаты, которая покатилась, подскакивая и перевертываясь, прямо навстречуфашистам, бежавшим, пригнув голову, вверх по склону. В желтой вспышке и серомревущем облаке дыма он видел, как офицер рухнул там, где он лежит и сейчас,точно брошенный тяжелый узел старого тряпья, и дальше этого места никто изштурмовавших не дошел. Глухой поглядел на тело, потом перевел глаза ниже, надругие тела.

Они храбрые, но дураки, думал он. Впрочем, теперь ужесмекнули, больше не идут на приступ, ждут самолетов. А может быть, миномета.Лучше, если миномет. Он знал, что, как только установят миномет, они всепогибли, но миномет — это было естественно и просто, а думая о самолетах, ончувствовал себя так, как будто с него сняли одежду и даже кожу и он сиделздесь, на холме, совершенно голый. Голее уж быть нельзя, думал он. Освежеванныйзаяц по сравнению с этим защищен, как медведь. И зачем им самолеты? Гораздопроще покончить с нами при помощи миномета. Но они гордятся своими самолетами ипотому непременно дождутся их. Вот так же они гордятся своим автоматическиморужием и потому так глупо полезли напрямик. Но и за минометом они, наверно,тоже послали.

Один из партизан выстрелил. Потом щелкнул затвором иторопливо выстрелил еще раз.

— Береги патроны, — сказал Глухой.

— Один сын распоследней шлюхи полез вон на тот камень, — онуказал пальцем.

— Ты попал в него? — спросил Глухой, с трудом повернувголову.

— Нет, — сказал тот. — Выродок нырнул обратно.

— Вот кто шлюха из шлюх, так это Пилар, — сказал человек, неподнимавший с земли подбородка. — Ведь знает, шлюха, что нам здесь конецприходит.

— Пилар ничего сделать не может, — сказал Глухой. Говорившийлежал со стороны его здорового уха, и он расслышал, не поворачивая головы. Чтоона может сделать?

— Ударить на это дурачье сзади.

— Que va, — сказал Глухой. — Они рассыпаны по всему склону.Как она может на них ударить? Их тут сотни полторы. Может быть, и больше.

— Если бы мы могли продержаться до ночи, — сказал Хоакин.

— Если б рождество да пришло на пасху, — сказал тот, кто неподнимал подбородка с земли.

— Если б у твоей тетки было под юбкой кое-что иное, так онабыла бы не тетка, а дядя, — сказал другой партизан. — Позови свою Пасионарию.Она одна может нам помочь.