— Я не верю про ее сына, — сказал Хоакин. — А если он там,значит, учится, чтобы стать летчиком или еще кем-нибудь.

— Просто спрятан подальше от опасности, — сказал партизан.

— Диалектику изучает. Твоя Пасионария тоже там побывала. ИЛистер, и Модесто, и все они. Мне динамитчик рассказывал, тот, которого звалипо-чудному.

— Пусть учатся, а потом приедут и будут помогать нам, —сказал Хоакин.

— Пусть сейчас помогают, — сказал другой партизан. Онвыстрелил и сказал: — Me cago en tal. Опять не попал.

— Береги патроны и не болтай столько, а то пить захочется, —сказал Глухой. — Тут воды достать неоткуда.

— На, — сказал партизан и, перевернувшись на бок, снял черезголову веревку, которой был привязан у него на спине мех с вином, и протянулего Глухому. — Прополощи рот, старик. Тебя, верно, жажда мучит от раны.

— Дай всем понемногу, — сказал Глухой.

— Ну, тогда я начну с себя, — сказал хозяин меха и длиннойструей плеснул себе в рот вина, прежде чем передать мех другим.

— Глухой, как по-твоему, когда надо ждать самолеты? —спросил тот, который не поднимал подбородка.

— С минуты на минуту, — сказал Глухой. — Им уже давно порабыть здесь.

— А ты думаешь, эти сукины сыны еще пойдут на приступ?

— Только если самолеты не прилетят.

Он решил, что про миномет говорить не стоит. Успеют узнать,когда он будет здесь.

— Самолетов у них, слава богу, хватает. Вспомни, сколько мывчера видели.

— Слишком много, — сказал Глухой.

У него сильно болела голова, а рука онемела, и шевелить еюбыло нестерпимо мучительно. Поднимая здоровой рукой мех с вином, он глянул ввысокое, яркое, уже по-летнему голубое небо. Ему было пятьдесят, два года, и онтвердо знал, что видит небо последний раз.

Он ничуть не боялся смерти, но ему было досадно, что онпопался в ловушку на этом холме, пригодном только для того, чтоб здесь умереть.Если б мы тогда пробились, подумал он. Если бы мы смогли заманить их в долинуили сами прорваться на дорогу, все бы обошлось. Но этот проклятый холм. Ну чтож, надо по возможности использовать его; до сих пор мы его, кажется, неплохоиспользовали.

Если б даже он знал, сколько раз в истории человечествалюдям приходилось использовать высоту только для того, чтобы там умереть, этоему едва ли послужило бы утешением, потому что в такие минуты человек не думаето том, каково приходилось другим в его положении, и женщине, вчера лишьовдовевшей, не легче от мысли, что еще у кого-то погиб любимый муж.

Боишься ты смерти или нет, примириться с ней всегда трудно.Глухой примирился, но просветленности не было в его примирении, несмотря дажена пятьдесят два года, три раны и сознание, что он окружен.

Мысленно он подсмеивался над собой, но он смотрел в небо ина дальние горы и глотал вино, и ему не хотелось умирать. Если надо умереть,думал он, — а умереть надо, — я готов умереть. Но не хочется.

Умереть — это слово не значило ничего, оно не вызывалоникакой картины перед глазами и не внушало страха. Но жить — это значило нива,колеблющаяся под ветром на склоне холма. Жить — значило ястреб в небе. Жить —значило глиняный кувшин с водой после молотьбы, когда на гумне стоит пыль имякина разлетается во все стороны. Жить — значило крутые лошадиные бока, сжатыешенкелями, и карабин поперек седла, и холм, и долина, и река, и деревья вдольберега, и дальний конец долины, и горы позади.

Глухой передал дальше мех с вином и кивнул в знакблагодарности. Он наклонился вперед и похлопал убитую лошадь по спине в томместе, где ствол пулемета подпалил шкуру. Запах паленого волоса чувствовалсяеще и сейчас. Он вспомнил, как он остановил лошадь здесь, как она дрожала, каксвистели и щелкали пули вокруг них, справа, слева, со всех сторон, точнозавеса, и как он застрелил ее, безошибочно выстрелив в точку пересеченияпрямых, идущих от глаз к ушам. Потом, когда лошадь рухнула на землю, он припалсзади к ее теплой, мокрой спине, спеша наладить пулемет, потому что те уже шлина приступ.

— Eras mucho caballo, — сказал он, что значило: хороший тыбыл конь!

Теперь Глухой лежал на здоровом боку и смотрел в небо.

Он лежал на куче пустых гильз, голова его была защищенаскалой, а тело — трупом убитой лошади. Раненые нога и рука затекли и оченьболели, но от усталости ему не хотелось двигаться.

— Ты что, старик? — спросил партизан, лежавший ближе других.

— Ничего. Отдыхаю.

— Спи, — сказал тот. — Они разбудят, когда придут.

И тут снизу донесся чей-то голос.

— Эй, вы, бандиты! — кричали из-за скалы, где был установленближайший к ним пулемет. — Сдавайтесь, пока самолеты не разнесли вас в клочья.

— Что он там говорит? — спросил Глухой.

Хоакин повторил ему. Глухой отполз немного, приподнялся иснова прилег у пулемета.

— Самолеты, может, и не прилетят, — сказал он. — Неотвечайте и не стреляйте. Может, они опять пойдут на приступ.

— А то давай обругаем их как следует, — сказал тот, которыйговорил про сына Пасионарии.

— Нет, — сказал Глухой. — Дай мне твой большой пистолет. Укого есть большой пистолет?

— Вот, у меня.

— Давай сюда! — Привстав на колени, он взял большойдевятимиллиметровый «стар» и выстрелил в землю возле убитой лошади, потомподождал и выстрелил еще четыре раза, через разные промежутки времени. Потомсосчитал до шестидесяти и сделал последний выстрел — уже прямо в убитую лошадь.Он усмехнулся и вернул пистолет его хозяину. — Заряди, — сказал он шепотом, — ипусть все молчат и никто не стреляет.

— Bandidos! — крикнул голос из-за скалы внизу.

На холме было тихо.

— Bandidos! Сдавайтесь, пока вас не разнесли в клочья!

— Клюет, — весело шепнул Глухой.

Он подождал еще, и наконец из-за скалы показалась голова. Схолма не стреляли, и голова спряталась обратно. Глухой ждал, наблюдая, нобольше ничего не произошло. Он оглянулся на остальных, наблюдавших тоже, каждыйсо своей стороны. Увидя, что он смотрит, все покачали головой.

— Никто не шевелись, — шепнул он.

— Сыновья последней шлюхи! — крикнул опять голос из-заскалы. — Красная сволочь!