Практически сначала надо было пройти по тихой Воровского,пересечь более оживленную Герцена, потом углубиться в проходные дворы, ведущиек той крыше, причем пройти, пересечь и углубиться так, чтобы никому из прохожихне броситься в глаза, тем более милиционерам у подъездов иностранных посольств.Призываем на помощь польский опыт. В Дом кино направляются два знакомыхбиллиардиста. Шаг в сторону, в тень афишной тумбы. Биллиардисты проходят мимо.Монотонная прогулка толстопузого сержанта (у которого, очевидно, дома лежатмайорские погоны) мимо ворот шведского посольства. Бесшумное и молниеносноескольжение по теневой стороне. Сержант, профессионально натренированный назапоминание лиц, задницей ничего не увидел. Теперь по улице Герцена мимоостановки троллейбуса идешь как обыкновенный прохожий, как будто у тебя нетшести шоколадных батончиков в кармане и девятимиллиметрового «вальтера» запазухой. Спокойно заворачиваешь в подворотню и сразу за аркой сливаешься споверхностью стены, отмечаешь все выступы в кирпичной кладке, железные прутьябалкончиков (Варшава!), дряхлость или устойчивость водосточных труб, все желобыстоков, ветви старого вяза, на которых в крайнем случае можно повиснуть,превратившись в помесь ленивца и хамелеона, то есть слившись с ветвями илиствой, перепады высоты, все скаты и коньки крыш, по которым ты в конце концовдостигнешь вон той высокой трубы, из-за которой, по твоим расчетам, перед тобойоткроется часть внутренней территории подлого поместья на улице Качалова,бывшей Малой Никитской.

Мимо Бориса, почти вплотную, в сторону Герцена, то естьБольшой Никитской, прошли две тетки. Одна из них говорила: «Хоть бы скорей егов армию забрали, паразита...» Прошли, не заметили. Он снял свои тяжелые ботинкии спрятал их за железной бочкой с дождевой водой. Приноровившись, пополз вверхпо стене. Нет, навыки еще не утрачены, пальцы рук и ног отлично используют всешероховатости. Он почти уже дотянулся до водосточного желоба, когда справа науровне его колена распахнулось окошко и из квартиры вылетел сладкий голоспевца: «За городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем поселке подружкаживет...» Высунулась шестимесячная завивка, просипела в листву: «Никого, нихуя, там нету...» Окно закрылось. Он подтянулся, перебросился на крышу, залег вжелобе, ощупывая ладонями жестяную кровлю, пытаясь определить, где она можетпрогнуться или выгнуться, а потом распрямиться с ненужным хлопком. По гребнюкрыши прошел большой кот в темно-бурой шубе, хвост трубой, белые гамаши, жабо иподусники, похожий на английского генерала. Кажется, не заметил, а может быть,продемонстрировал полнейшую нейтральность. Так или иначе, но через четвертьчаса офицер запаса оперативного резерва ГРУ, студент третьего курса Первогомосковского ордена Ленина медицинского института, мастер спорта СССР, чемпионстраны по мотокроссу в классе 350 куб.см и третий призер в абсолютном зачете,Борис IV Никитич Градов лежал за высокой, облицованной дореволюционным, то естьотличным, кафелем трубой и обозревал внутренний двор городского особняказампредсовмина, члена Политбюро ВКП(б), маршала Лаврентия Павловича Берии.Прежде всего, он заметил удивительную малочисленность и небрежность охраны.Видимо, ничего не боятся. Очевидно, давно уже решили, что в этом городе некогобояться. У ворот в будке сидит один чекист, второй прогуливается вокруг дома,третий подстригает кусты, вроде бы садовник в фартуке, но на заднице пистолет вкобуре. Больше никого снаружи не обнаруживается. В дом можно попасть двумяпутями: через калитку с железной дверью, выходящую в переулок, и через главныйвход, к которому ведет асфальтовое полукружие. Будет трудно или почтиневозможно достать его, если он войдет или выйдет через калитку. Здесь онмелькнет на какую-нибудь секунду. Этой секунды было бы достаточно, еслипостоянно держать калитку под прицелом, однако в этом случае несколькодрагоценных секунд будет упущено, появись он в главном входе. Все окна в домеплотно зашторены. Живут, как сычи, света белого не видят. Людей не боятся, асвета белого боятся. В доме, должно быть, не меньше тридцати комнат, и в однойиз них, возможно, находится пленница этого гада, сестренка Ёлка, избалованная всейсемьей красоточка, музыкантша, пижонка, милейшая и чудеснейшая подружка. Он еепревратил в наложницу. Ебет нашего, градовского, ребенка. Выпивает, должнобыть, коньяку для долгого сухостоя и тянет, и тянет свое скотское удовольствие,растлевает девчонку, вытягивает из нее всю ее юность, всю ее суть, вливает внее свой тлен. Да будь ты хоть самим Сталиным, заслуживаешь за это пули в пастьили под подбородок!

Солнце было уже в зените, прямо над трубой. Через час настрелка ляжет тень трубы, но пока печет невыносимо, и жесть накалилась вокруг,хоть пироги пеки, и нельзя пошевелиться: нужно занимать вот эту выбраннуюизначально позицию. Нужно поддерживать уровень ярости, чтобы самому тут неразмазаться по раскаленной кровле. Он тут растлевает не только Ёлочку, но в еелице, в ее теле и всех моих женщин: мамочку мою, заокеанскую Веронику, и ВеркуГорду, и тетку Нинку, и, уж конечно, Майку Стрепетову, избравшую меня для себяраз и навсегда, и даже всех наших околовэвээсовских блядей, и всех студентокмоего потока, и даже бабушку Мэри, и даже Агашеньку, и Таисию ИвановнуПыжикову, мать моего нового братишки Китушки... Все продумал, только кепкузабыл в мотоцикле, нечем башку накрыть; теперь мой котелок тут по всем швамрасплавится, нечего будет пожертвовать для анатомического музея. А ведь человекдолжен не только потреблять, но чем-то жертвовать для будущих поколений. Естьли в этом какой-нибудь смысл? Может быть, есть, может быть, и нет. Есть ли вэтом какая-нибудь разница? Может быть, есть, а может быть, и нет. Ну вот итупичок, поздравляю с прибытием. Начитавшийся Шопенгауэра Сашка Шереметьевскажет, что все это вообще никуда не течет, а все это единовременно стоит вбесконечном количестве копий, все прошлое и все будущее, не говоря уже онастоящем, где так вот бесконечно и лежит на раскаленной крыше расплавляющийсяболван-мститель с обжигающим пальцы пистолетом. В бесконечном поворотесуществуют и кафельная труба, и солнце на выжженном, без единого облачка, небе,и долетающая ария из оперетты Стрельникова «Сердце поэта»:

«Под-осень-я-сказал-Адели-прощай-дитя-не-помни-зла-расстались-мирно-но-в-апрелеона-сама-ко-мне-пришла-бутылку-рома-открывая-я-понял-смысл-волшебных-слов-прощайвино-в-начале-мая-а-в-октябре-прощай-любовь!»,и истерический женский крик, перекрывающий арию в московском сослагательномнаклонении: «А пошел бы ты на хуй!»