Хозяин-художник в отчаянии махнул рукой:

– Вах, просто не знаю, чем все это кончится!

Борис потянул Майку к выходу:

– Давай-ка, детка, делаем ноги! Тут какой-то скандалназревает!

Один из гостей вышел вместе с ними:

– Куда сейчас направляетесь, молодые люди? Хотите, я вампокажу старый город?

Это был как раз тот архитектор Отар Николаевич Табуладзе.

* * *

– Я вам хотел вот эту старую пекарню показать, – сказалОтар Николаевич. – Мы здесь много времени проводили нашей поэтическойкомпанией. Она нисколько не изменилась с тех лет, хоть и принадлежитгорпищеторгу.

Они спустились по узким и неровным ступеням в какую-топреисподнюю, где в глубине исходила жаром огромная печь, и там взбухало,превращаясь в пахучий хлеб, пшеничное с примесью кукурузы тесто. Два мужика вбелых фартуках, с голыми волосатыми плечами и руками, вынимали готовый хлеб изадвигали в печь новые противни с тестом. Один из них, отвлекшись, бросилгорячий, почти обжигающий круглый чурек вновь прибывшим и поставил кувшин свином и три жестяных кружки. Вино оказалось холодным.

Они сидели на завалинке, что тянулась вдоль стен. Вокругвозбужденно клокотали грузинские голоса. Зарево хлебной печи освещало лица ируки, остальное скрывалось во мраке.

– Здесь и сейчас обретаются поэты, – пояснил ОтарНиколаевич. – И старики, и молодые... вон там в углу талантливые юношиспорят, Арчил Салакаури, Джансуг Чарквиани, братья Чиладзе, Томаз и Отар, этоновое поколение...

Вдруг кто-то мощно и мрачно запел, перекрывая все голоса.Борис не понимал ни одного слова, однако наполнялся неведомым ему раньшевдохновением. Ему казалось, что он приближается к какому-то пределу, за которымсразу и безгранично все поймет.

– Это древняя песня о храме Светицховели, – шепнулархитектор. – Я слышу ее второй раз в жизни. – Он явно тожеразволновался, рука его с куском чурека висела в воздухе, будто обращенная калтарю. – Нет, Грузия все еще жива, – пробормотал он.

Все это, очевидно, имеет ко мне самое прямое отношение,подумал Борис. Эта жизнь, которая мне на первый взгляд кажется такойэкзотической и далекой, на самом деле проходит через какую-то мою неосознаннуюглубину, как будто я не мотоциклист, а всадник. Как будто конь мой летит бездорог, то есть по пересеченной местности, как будто вслед мне каркает воронзлоокий: «Тебе не уцелеть, десантник спецназначения», как будто все мои мыслискоро смешаются с ревом бури и с прошлыми веками, как будто я погибну в бою зародину, но не за ту, за которую я «действовал» в Польше, а за малую родину, какее ни назови, Грузией, или Россией, или даже вот этой девчонкой, что такдоверчиво теперь влепилась мне в плечо.

Он с нежностью погладил Майку Стрепетову по пышноволосойголове. Девчонка благодарно сверкнула на него глазищами. Рука его ушла вниз поее тощей спине. Ее пальчики вдруг съехали в темноту, к нему в промежность.Страсть и желание без конца ее, ну, скажем так, терзать сочетаются с такойнежностью, о которой он никогда и не подозревал, что она выпадет на его долю. Всамом деле, нечто почти отцовское, как будто он вводит девчонку в новый мир,знакомит ее с ошеломляюще новыми субъектами мира: вот это я, Борис Градов,мужчина двадцати пяти лет, а это мой член, мужской член Бориса Градова, емутоже двадцать пять лет. Потрясенная, она знакомится и с тем, и с другим, и ей,видно, стоит труда понять, что это части одного целого.

Сегодня и она, Майка Стрепетова, женщина восемнадцати лет,со всем, что ей принадлежит, тоже вводит его в новый, неведомый ему ранее мир,в мир вот этой ошеломляющей нежности. Такая вот вдруг приклеилась дурища.

Когда они выбрались из поэтической пекарни, ночь показаласьим прохладной. Ветер порывами взвихривал и серебрил листья каштанов. Бориснабросил на Майкины плечики свой новый пиджак. За углом дряхлого дома спокосившейся террасой вдруг открылась панорама Тбилиси с подсвеченными навысоких склонах руинами цитадели Нарикала и храмом Метехи. За следующимповоротом вся панорама исчезла, и они начали спускаться по узкой улочке всторону маленькой уютной площади с чинарой посредине и со светящимися шарамиаптеки; замкнутый мир старого, тихого быта.

Отар Николаевич по дороге говорил:

– Я вас прошу, Борис, расскажите Мэри Вахтанговне о нашейвстрече и передайте ей, что в моей жизни уже давно все самым решительнымобразом переменилось. Я работаю в городском управлении архитектуры, защитилкандидатскую диссертацию, у меня семья и двое детей... – Помолчав, ондобавил: – Я бы хотел, чтобы и Нина узнала об этом. – Еще помолчав, онполуобернулся к Борису: – Не забудете, жена, двое детей?

– Постараюсь не забыть, – пообещал Борис и подумал, чтонаверняка забудет. Трудно не забыть о каком-то Отаре Николаевиче, когда к тебевсе время пристает такая девчонка, как Майка Стрепетова.

– Ой, как мне хорошо с тобой! Ой, как тут здорово! –жарко шептала она ему на ухо.

За окном аптеки, под лампой, с книгой сидела носатаяженщина, дежурный фармацевт. Плечи ее были покрыты отнюдь не аптечной шалью сцветами. Портрет Сталина и часы на стене, атрибуты надежности: время течет и вто же время, вот именно, время в то же время стоит.

– Здесь когда-то работал мой самый любимый человек, дядяГалактион, – сказал Отар Николаевич. – Вы когда-нибудь слышали о нем?

– Еще бы! – улыбнулся Борис. – И бабушка, и Бо,ну, то есть дед, столько о нем рассказывал! Вулканического темперамента былчеловек, правда? Мне иногда кажется, что я его помню.

– Вполне возможно, – сказал Табуладзе. – Ведь вамбыло уже одиннадцать лет, когда он был убит.

– Убит?! – вскричал Борис. – Бабушка говорила, чтоон умер в тюрьме. Его оклеветали во время ежовщины и...

Табуладзе прервал его резким движением ладони, как будторассек воздух перед собственным носом:

– Он был убит! Самое большее, что ему грозило, семь летлагерей, однако его убил человек, который хотел выслужиться, и мы здесь, вТбилиси, знаем имя этого человека!

Видит Бог, я не хочу знать имя этого человека, подумал Бориси тут же спросил:

– Кто этот человек?

Отар Николаевич глазами повел в сторону Майки: можно ли приней? Майка заметила и вся сжалась. Борис кивнул: при ней все можно. Майка тутже расслабилась и запульсировала благодарными токами: экая чуткая ботаника!