внушительно — если дело всей вашей жизни не задастся, всегда сможете проповедовать, а что, в Новом свете обыкновенная стезя. Надо думать, это, наложившись ещё на пару уже приобретённых самостоятельно ересей, и формировало подобное мышление к тридцати, к сорока годам. Один бил за Предателя, второй за Крестителя, играть Лапочку оба считали банальным, ну и друг друга тогда, получается, они стоили.

Отказавшись пускать Натана, сев к окну, Серафим смотрел на могилу Арчибальда, в тысячный раз обдумывая происходившее на том собрании. Хандрил, искал доказательства тому, что его обложили ревнители теории, будто человек сам предсказал и предрешил свою жизнь, то есть сын Божий знал и знает всё наперёд, сука! до сих пор; а значит, он, во-первых, клиент Ван Зольца, во-вторых, циник, в-третьих, манипулятор. Тот самый Иисус, в принципе согласный, что самоубийство — это то же убийство со всеми вытекающими, персонально не без грешка. Лицемер, имевший влияние. Зимний визитёр.

В благословенной земле зима может повлиять на события разве что в сильнейшие зарегистрированные за сто лет. В Иерусалиме с одной стороны Храмовая гора, с самой глыбой, с другой — словно придавленный облаками Сионский холм, с третьей — Елеонская гора, на её склоне масленичный сад, у подножия — Гефсиманский, где его арестовали, по улицам снуют фарисеи и калеки, старики на балконах спорят, доказывая, что собеседник — ещё или больше не прокуратор, каждый день заседание синедриона, прозелиты прыгают у заборов, силясь разглядеть происходящее за теми, первосвященники проворачивают махинации с елеем, уримом и туммимом, иудеи, маккавеи и хасмонеи настолько перепутались между собой, что Саломея приняла Ирода Филиппа за Ирода Халкидского, а потом за своего сына Ирода.

Солнце никак не сходило с мировой точки. Все уже давно поднялись на это плато в Иудейских горах, никто не покидал город. Бастионы из песка и слюды, поднятые легендарной волей из недр пустынных холмов, казалось, уже не могли выглядеть более сухими. Истончившиеся арки времён Первого Храма, стоявшие тут и там отдельно ото всего, не давали забыть, что когда-то, в тёмные времена, Иерусалим бомбардировали швейными иглами прямиком из Рая. Тесные проёмы в песчаных стенах, из-за их толщины напоминавшие больше тоннели, нежели окна, освещались с наступлением ночи красными всполохами из глубины. Допрос у римского наместника уже состоялся или вот-вот состоится. Народ давно был развращён, никто и не думал подавать кесарю. Иудеи сплотились, полагая, что они в своём праве. Эмоциональное состояние уже долго оставалось накалено, грозило вылиться в некий акт общественного сопротивления, кровавый и почти не имеющий судьбы. Стены с бойницами, через которые свешивались пальмы и лестницы с разновеликими ступенями, плавно перетекали в стилолиты жёлтых скал. В их тенях можно было укрыться.

Наметилась встреча с агентом, его личным осведомителем из лабиринтов, в прямом смысле, в прямом смысле источником. Едва он опустился, как подоспел половой, увешанный меню и чеками, сказал, как отрезал, что именно этот заказан для неких антиподов, по крайней мере, иностранцев точно, предложил пока переждать, если уж так загорелось осесть именно у них, по соседству с одиноким унылым «титулярным асессором», тихо ссутулившимся в углу. Подсев, он попросил извинения за временные неудобства и заверил, что перестанет причинять, как только… Меня сейчас не стеснило б и слоновье стадо. Почувствовав потенциал подобного ответа, он пошёл в уборную настроиться. Первые фразы нашлись не сразу. Вы твёрдо решили? Вы за кого меня принимаете? Так понимаю, есть веская? Я слышал, перед подобным прямо-таки распирает на исповедь, нашёлся он далее, держа в голове, что, скорее всего, напал на след самой таинственной, мрачной и популярной темы новостных спекуляций сейчас. … Аристарх поправил бабочку и сказал, что даже пересмешник над Скалистыми горами менее свободен, чем он этим вечером.

Вердикт пронёсся взад-вперёд по комнате, глаза злые, вдруг тот анархист Цвингли действительно был прав и теперь следит за всей их интрижкой, замер подле двери.

— А где этот?

— Пошёл снеди прикупить, — нарочито лениво.

— Давно?

— Я по часам не сверял, карманом прижало, не могу достать.

— Вам Принцип говорил, чтоб никуда?

— Говорил, не говорил, в принципе.

— Мы закрыли миссию, — резко меняя тон, доверительно и даже, чего и не было нужно, дружески сообщил он.

— Прирезали пару волонтёров Красного креста?

Кобальт возвратился с целым пакетом судков. Мигом оживившийся Ятреба Иуды принялся всё пробовать. Горячий винегрет с зеленью и кореньями, сладкую рисовую кашу с корицей, солонину с хреном, замороженный суп из вишен со смоленскими крупами. Глядя на это, В. вскипел, но решил пока не гнать их в шею, что могло привести к последствиям стохастической модели. Может, они сломаются, но, скорее всего, чувство голода победит страх, оба, сразу понятно, отменные любители, доказательствами чему служат их телосложение и тот подбор блюд, что раздобыл из ничего за столь короткий срок Кобальт. Собственно говоря, а сколько он отсутствовал?

Наконец выехали, спустились по Московской, спустились и поднялись по Херсонской, потом спустились среди убогонького предместья, всё ехали, он уже стал опасаться, что пропустили поворот.

Они поехали по расплывавшемуся от слёз крестьян и мещан Солькурску прочь от центра в восточную часть. Такие судьбы в этом городе, кажется, были вовсе не в диковинку. Порог как у всех, какая-нибудь война, сломанная в данный конкретный момент жизнь; корысть обыкновенно потому и зашкаливала, ведь наперсник рока вынужден начинать всё с начала, урывать у провидения своё; а кончалось всё плохо, надо же чувствовать это, импульсивный ток, заряжающий всякий поступок основанием, да Господь Всемогущий, он раскидывал под перевёрнутые поверхности точёные такие доски, метасёрфы, с них все и наёбывались на каждом шагу. Вот этот ход, одушевить какую-нибудь вещь и тем подстегнуть общую метафоричность, но тут яма, урина на голову, замкнутый круг пенитенциара, морально, жизненно, проза в прозе в прозе… вот когда бывавшему проездом сочинителю все женщины в городе кажутся некрасивыми, вот это хоррор.

Спустя минут сорок остановились перед зданием в романском духе в глубине сада. Все эти трифории, фальшивые арки, парадизы и эмпоры. Ятреба Иуды покосился на дом, стоявший против их одноэтажного, как раз такой — большой серединный корабль, четыре по бокам.

Признаться на прахе курантельщиков, тогда он испытал волнение, и нешуточное. Эти упоминания про храбрость и крепкие нервы теперь представились ему недобрыми знаками, предзнаменованиями, словно появление покровителя моряков в католицизме. Кажется, дело было в самом предмете, который он, втёршись в доверие, собирался предать.

Свет в передней от двух масляных ламп, привешенных на крюки. Окна задрапированы алым бархатом, лакированная лестница взмётывалась в бельэтаж, но они вошли