в другую дверь, приведшую в небольшую залу с деревянными панелями по стенам, рядами стульев, многие из которых уже заняли разночинцы и благородные, и верёвочной петлёй, свисавшей с балки; она напоминала ведущего вечера и, по сути, чем-то подобным и являлась.

— Это ничтожество со своей дамой сердца не могут быть уличены.

— Не приглашали, врут что приглашали, а сами и не думали, — вторил Натан тонким голосом.

— Пьеса написана и летает не хуже, чем костюмерши перед Щепкиным.

Вошла Артемида, и он, пугливо вжав голову, тут же метнулся на стул. Сопроводив его презрительным взглядом, Берне остался на прежнем месте.

— Давай, давай, уматывай.

— И не подумаю, мамаша.

— Ты ещё не знаешь, что я умею.

— Подтверждение телефонистки со станции, договор, счёт по оплате гастроли, точное именование хора, чьего имени оркестр и рекомендации дирижёра. Кроме того, объявите нам этот день и не медля, мамаша.

— Там тебя доктор вызывает.

— Меня? Опять?

— Насколько я знаю, он не вызывал тебя в Солькурске ещё ни разу. Кстати, у нас по улицам водят слона, можете взглянуть сами.

Натан встал и, будто зачарованный её неотрывным месмерическим взглядом — женщина в белом халате, фраунгоферова прямая сквозь пустоту, которая, если выбить перину, высветит пыль, на другом конце он, будто кем-то пережёванный — не бросившись к окну, то есть вовсе не заинтересовавшись, сколь бы сильно ни подозревал он, да и все они, что она всё выдумала, совершенно ошарашенный этим вызовом, побрёл к двери.

Любая часть диспозиции в кабинете могла и примерещиться, вот ведь паскудство, угораздило застрять в таком месте, где явь не подтверждается самым банальным и удобным образом — через глаза. Трое жрецов сидело на месте Иулиана Николаевича.

Когда они столкнулись ещё там, в жаре, то как-то сообразили, это же почти зачин времён, и если начать всё обстряпывать нынче же, можно недурно преуспеть. Вон уже какие конусы под ножками стульев, рабство изобретено и принято повсеместно, территорий, как подозревает Птолемей, до того тучно, что даже сущностям с истоков Нила столько не нужно. Пошли пошепчемся, пошли пошепчемся, надо пошептаться, — неслось тогда в верхушках пальм и над каналами с зелёной водицей, яичные лачуги прилепились к склону, прихотливый серпантин, протоки, там внизу галеры с камнями, тут старики с вытянутыми к Ра черепами и руками до колен, волокутся, где там у них назначено… где их ждут…

Кругом напряжённо застыли не тори, не виги и не унионисты; взносы чёрными метками, принимать женщин такими, какие они есть, ещё не доросли. Лучи заката Римской империи, это они-то устали от лицемерной морали? да ни Боже мой, исключительно мода на декаданс и почти в каждом он только стадия. Но это и не символисты, отстаньте от них, они всего лишь дожидаются, пока явятся все члены кружка. Люди готовились к зрелищу, уносясь от бурных социальных противоречий.

С крайнего левого стула поднялся ничем не отличавшийся от прочих сектант и направился к петле; что его так, ликвидация военных поселений добила, бóльшие объёмы математики в учебные программы или переход от рекрутских наборов к общей повинности?

Продолжали ознакомление с перипетиями распространившейся повсеместно активности Наполеона Бонапарта. После обнаружения растерзанного француза и уже забродившего в колодце немца стало ясно — выморочность данного владения непреложна. Слушая это, П. думал, надо ли им знать всё так подробно? и рассеянно озирал ту самую комнату. Ничего особенного, за исключением ковра с мелкой россыпью капелек крови. Дом купил некий алжирец, — солькурской недвижимостью поочерёдно владели бош, галл, казна, где председателем казённой палаты был австрийский еврей, а губернатором — обрусевший поляк, потом шпион-рустамид, — приехавший в город недавно…

Он нашёл его согнувшимся над колодцем на заднем дворе.

— Пошли, думаю, сейчас он объявит.

Кобальт покорно побрёл в дом, дорогой наткнулся на борт телеги с полузакопанными оглоблями, стоявшей на кирпичах посреди его кратчайшего отрезка, тихо выругался и поднял голову, огляделся.

— Туда, за навес.

Он заметил в углу, где забор поворачивал, очерчивая границы сразу трёх владений, перевёрнутую детскую коляску, колёса с ржавыми спицами, разорванный тент на давно заевшей раскладной дуге. Отвернулся, ускорил шаг и вскоре оказался в доме. Скинул шинель в угол, немного постоял у окна, глядя на каменное горло колодца, потом его внимание привлёк квадрат на обоях, не нарисованный, не процарапанный ножом и не ломавший узора, который, однако, он стал ковырять, отрывая треугольники. За слоем бумаги обнаружилась надпись: «хуй». Он продолжил рвать, открывая всё написанное на третьем слое. Покончив с этим, расширившись, прочёл: «Я не просто обезьяна». Вновь на пол полетели продолговатые части, расходившиеся под тянувшими в сторону пальцами как угодно и похожие на клювы пеликанов, детали метронома, следы от вознесения святых и куски, отпавшие от «Тайной вечери» за триста пятьдесят лет. Под вторым оказалось третье откровение. «Важнѣе чемъ рулоны Hakle желанiя». Суки, и тут рекламу пхают, подумал Кобальт. Он уснул под шинелью среди свернувшихся клочков, сделавшись немного счастливее, ведь теперь он знал больше слов и лучше людей, так случается после каждого вобранного текста. Он любил читать или что-нибудь древнее, или техническое.

На город опускалась ночь, люди на Московской ощутили это раньше жителей слобод, а те — раньше обитателей катакомб. Тени разнокалиберных, немонотонных строений и многочисленных шестов и колонн легли чёрным на серое. Большинство покинуло улицы. Пепловый свет, словно поднимавшийся от земли ясный туман, выявлял самые тревожные формы. На первом месте кирпичные столбы с фигурными ореолами, на них тонкие ворота готической ковки. На втором — танцующая мессу страсти пара на Красной площади, застывшая в последнем движении, когда партнёр без головного убора нависает над жертвой в слишком коротком платье. На третьем — две стеклянные банки на окне с раскрытыми шторами, в которых плавало что-то, некогда живое. На четвёртом — оправлявшееся от падения существо на гребне крыши доходного дома на фоне Луны. На пятом — фигура наблюдавшего за безмятежностью солькурской ночи доморощенного мстителя в перекроённом под галицкий плащ рединготе, застывшая в тени крыльца дома губернатора. Звук распространялся повсеместно, но ничто не звучало, это было время тихих приближений, неожиданностей, скоропостижных сюрпризов и визитов, о которых никто заранее не условился.

Продравшись сквозь высохшие заросли осоки, он вынырнул из Стрелецкой слободы напротив Дворянского собрания. Полночь миновала. Думал дойти до пустыря, где Принцип зарезал Горло жирафа, а там как выйдет. Сверху что-то освещало путь, посмотрел — Луна. Он двигался почти бесшумно. Шмыгнул через Красную площадь, подворотней на Флоровскую, дальше по бездорожью, мещанским садам и меж обывательских домов на Мясницкую,