ли их с кичи? в последний миг могли пожалеть, плюнув харкотой, а не маслиной, пряча и уходя вразвалку.

Конвоир передал гостинец и обошёлся без изысканий в том. В. осторожничал, и, отправив предупредительную пульку, второй передал пустой. Третий с рукоятью. Четвёртый снова пуст. В пятом напильник. Дал знать, что ему хватит двое суток. Днём вокруг арестного дома образовывался рынок и извозчики заполняли биржу, ночью выставлялись часовые, с винтовками и свистками, для побега из них пришлось бы расходовать не меньше половины, они это нормально воспринимали — расходовать — не кажется, что особенно на таком зацикливались. Поставили кабриолет с наброшенным верхом задом к площади, намереваясь рвать с места от водоразборной колонки. Принцип начал выступление, Р., как видно, выжидал. Когда шея затекла смотреть назад, в оконном проёме, между отогнутых прутов с блестящими концами показалась человеческая голова. Одним движением он вытянулся головой вперёд, по пояс, перевернулся на спину, каблуками упёрся в верх створа, перехватился руками за два нижних прута, повис лицом к стене. Упал в подмороженную ночью грязь. Пригибаясь, добежал до них, вот уже вскочил, торжествующе посмотрел на Вердикта, холодновато на Кобальта.

В ответ на их недоумённый взгляд он сказал, что они и сами должны были предвидеть его визит, ещё когда Секененра ругал с пирамиды подступающих гиксосов. Встретили неприветливо и, чтоб скорее отстал, сунули выпавшую из тетради бумажку. Мернептах цедил слова, что-то всё время стряхивая с груди и не глядя на него. П. взял и, нисколько не приободрённый, вышел из конторы. В горле действительно стоял ком. За неимением лучшего опустился на ступени лестницы, мимо в обе стороны протискивались горожане, страшно занятые и погружённые в свои мысли провинциалы отекали его во всяком отдельно взятом случае лишь чудом.

Он бегло читал: …слёзы окончательного пиздеца текут по окровавленному леонтиазису…, …дни напролёт мерещится пар, парок, беленький такой…, …их по числу евангелистов: умат, тяготение, сором и фобия… Точно, фобия, вскинулся Принцип.

Ещё раз просмотрел написанное по диагонали, миновав Херсонские ворота. Через некоторое время дорога пошла под горку. Он видел, как вдалеке, на юго-западе, поднимались четыре воронки чёрного дыма. Ветер клонил их влево, бессильный развеять или сделать не такими непроницаемыми. Плеяды твёрдых частиц смещались к окраине солькурского леса. Вероятнее всего там не поделили рельсы четыре состава сразу, а может, и больше, сейчас их всего больше, этих монументальных поездов и вместе с ними путей сообщения, путей последнего этапа выполнения договорённостей. Слева раскинулись кварталы одноэтажных домов, справа за дорогой начинался обрыв, на дне его собиралась после таянья и никогда не исчезала грязная вода. Он спускался, ничего не изменилось, так и не перешло в стадию определённости. Росло сначала нравственное, а потом и повсеместное негодование. Заходившее справа солнце неожиданно оказалось на поверхности продолговатой серебряной капли, летевшей вдали с востока к дымам, он не имел представления, что бы это могло быть и, более того, поймал себя на мысли, что не испытывает особого интереса.

Тогда он нанял сыщика проследить за ним. Именно в тот момент ему оказалось недосуг, взял себе половину денег, а на вторую нанял знакомого околоточного надзирателя. Надзиратель, полупьяный, выслушал вполуха, при случае озадачил городового, пообещав, если что, шкуру спустить. Так толком и не поняв, за кем следить, тот ошивался подле лечебницы, видел, разумеется, его, видел и пять раз за день покинувшую обитель и возвратившуюся служащую, видел, как дворник привёл ночью девку из катакомб, как один из пациентов ровно в полночь влез на кирпичный столб садовой ограды и стоял на нём минут двадцать, как рано утром к клевавшему носом объекту подошёл почтальон и они долго о чём-то спорили, как в ожидавшую его коляску стремительно проследовал импозантный доктор, с тростью и в касторовой шляпе, как со стороны Херсонской недалеко от калитки в тени колонны из ниоткуда возник невысокий человечек в потрёпанном фраке и гротескно маленьком котелке, стоял там, никем не замечаемый, пока к нему из-за дерева не подошёл один в характерном больничном платье, какое-то время они шептались и в конце изнутри передали некое письмо, как пошёл сильный дождь, словно сконцентрированный над лечебницей и разжиженный к прохожим частям, и внутри сада всё будто бы сжалось, пережидая, как сбежавший от гувернантки мальчишка в бриджах, чулках и сюртучке чрезвычайно ловко взобрался по чугунным прутам и перемахнул за ограду, откуда его долгое время вызволяли.

На другой день они распределились на вахты. Работали по три часа, в день по две смены. Сломали каменный верх, потом начали обкапывать уходящую под землю кладку, помалу расширяя ров вокруг и отбивая мостовину. Углубляясь на три мехеленских фута и расширяясь на шесть, грузили поднятую «породу» в две тачки и отвозили в угол двора.

— Не сочти за невежество, я тут по случайности на твои часики глянул, так они у тебя в обратную сторону идут. У меня, когда в голове прояснилось… думаю, пусть порешит меня Принцип, но спросить спрошу.

Он помалкивал. На его часики он глянуть не мог, при нём он ни разу их не светил. К концу второго дня в яме уже можно было похоронить архив жандармов в отношении сектантов и крестьянского вопроса. Дно приближалось, оно будет там, где они решат.

— Все стареют, а я молодею, — небрежно, упуская заступ.

— Так с чего ты это вообще? Сколько знаю, такие не на каждом углу торгуют.

Человек определённо из лиги Вердикта. Для него разбойничать означало нечто большее, нежели обогащение наиболее коротким и понятным путём. В основном психические процессы, те самые ситуации, на которые ещё можно успеть повлиять, да вот какая штука, применимость сомнительна, и не то чтобы тёмные налётчики при царе Александре так уж теоретизировали и разнимали на составляющие эргодическую гипотезу, но держали курс, да, что-то вроде, ориентировались, воспринимая на свой лад причастия ко всему такому, раздаваемому только в пересыльных тюрьмах и у спонтанных наставников не в палестинах. Словом, у прошлого и у будущего ему виделась очевидная неравноценность, а кто умел не только разбивать витрину, но и возвращать всё как было, по мнению Ремигиуша, всегда выигрывал. Некоторое время рыли молча.

— Такие носят все члены клуба, в котором я состою.

— Ты состоишь в каком-то клубе?

Он понимал больше, чем показывал, в нём скрывался ряд глубоко развившихся эмоций, Принцип старался об этом не забывать.

— Да, что здесь тебя изумляет?

— По нашему профилю?

— Да, самоубийц.

Настала его очередь отбрасывать, он замер. Кобальт по окончании смены старался не уходить от ямы