Он умолк, все еще не решаясь сказать главное. Я молчал, непомогая и не останавливая. Волнуется, иначе не допустил бы проколов, назвав техлюдей аморфными. Аморфные принимают любую форму, это опора любого общества, аэти вовсе не аморфные, пока что в настороженном нейтралитете, за что спасиботоже…

– Ценить людей, – выговорил он с трудом, – надо потем целям, которые перед собой ставят. Для меня сейчас цель… удержать этихлюдей в нашем лагере.

– Они в нашем лагере не были, – напомнил я.

– Да-да, – снова поправился он с великойпоспешностью, – они только могли бы в нем оказаться. Но я предвижу и товремя, когда в наших рядах пламень начнет слегка подугасать… это всегдаслучается с энтузиазмом, что не подкреплен чем-то более весомым, такова селяви.Одни, конечно, останутся пламенными борцами на всю жизнь, это чегевары дахоттабы, другие остановятся пофиделить, третьи и вовсе откажутся от экспортаимортизма, хотя в своей стране от его принципов не отступят… Вот я, предвидятакое время… а оно наступит, вы сами знаете!.. хотел бы… гм…

Холод вошел в меня с силой острого клюва айсберга, чтопробил грудь «Титанику». В сердце кольнуло болью, в глазах на миг потемнело.

– Говорите, – проговорил я безжизненным голосом. –Говорите, Иван Данилович.

– Вы понимаете, о чем я…

– Да, – ответил я. – Но как человеку надо сказатьвслух громко и отчетливо: «Я – имортист!», чтобы стать им, так и вам надосказать вслух, чтобы стать раскольником.

Он отшатнулся, шокированный:

– Каким раскольником? Я просто… просто хочу уберечь имортизмот будущих неприятностей!

– Как? – спросил я в лоб.

Он слегка смешался, но мы сидим друг напротив друга, я неотвожу взора, он проговорил с натужной бодростью:

– Я имею в виду, что наше могучее дерево имортизма даст двеветви. Просто обязано дать!

– В смысле?

– Я имею в виду, – сказал он торопливо, – что однаветвь будет более радикальная, другая… гм… с человеческим лицом, как раньшеговорили насчет гуманного коммунизма. Это чтобы привлечь те слои, о которых яговорил. А то еще и тех, кого пугает непримиримость имортизма!

Говорил он теперь ясно, уверенно, уже собравшись, смотрелмне в глаза, но в лице оставалось нечто, заставляющее ожидать нового удара вспину. Странное ощущение, сидим лицом к лицу, а жду удара между лопаток.

– Могучее дерево? – переспросил я. – ИванДанилович, где вы узрели дерево, да еще могучее? Пока это еще росток… Правда, сдивным запахом и цветом, потому и потянулись люди и народы, но затоптать ещеможно… наверное. Вы собираетесь поступить как Эбн Альсоди Сабай?

Он переспросил настороженно:

– Кто это?

– Один ученый раввин, – объяснил я. – Из иудаизмаперешел в ислам, после чего создал в нем особую веточку шиитов, что-топредложив толковать по-другому. Не иначе чтобы привлечь все слои, которыхпугала непримиримость ислама. Создать веточку ислама с человечьим лицом? Ивскоре ислам, расколотый на эти две ветви, начал борьбу внутри своей партии, и…разом прекратилось исламское завоевание мира! Европа вздохнула свободно, ведь кэтому времени ислам уже захватил Испанию, весь Пиренейский полуостров, наступална франков, а Карл Великий… или кто там тогда был, отступал с боями чуть ли недо Киева… Еще через пару сот лет, когда ислам совсем изнемог в той гражданскойвойне, началось освобождение Европы от ислама. А кого спасаете вы, ИванДанилович?

Он вздрогнул, отшатнулся, глаза забегали, торопливо выставилперед собой ладони:

– Бравлин! Какие странные аналогии проводите!.. При чем тутислам? Я хочу как лучше!

– Хотелось как лучше, – ответил я, – а получилосьв штаны? Скажите честно, Иван Данилович, что хотите? Я все– таки не верю, чтовот так уж жаждете похоронить имортизм.

Он замотал головой:

– Бравлин, мне страшно вас слушать! Да я предан имортизмубольше… больше вас! Я в самом деле очень искренне жажду, чтобы в имортизм вошлокак можно больше народу. В том числе и… умеренные.

– Кого называете умеренными?

– Тех, того зовем слабыми. Умными, но слабыми. Кто понимаетдостоинства имортизма, но у кого нет силы, чтобы вести достойный образ жизни.

Я подумал, кивнул:

– Понятно. Верю. А возглавлять эту ветвь будете, ессно, вы.Не так ли? Что вполне достойно?

Он засмеялся, развел руками, я смотрел требовательно, онзасмеялся громче, еще шире развел руками, потом свел, затем снова развел, я неспускал глаз с его лица, и он наконец выговорил с натугой, стараясь, чтобывыглядело весело и непринужденно:

– А разве это не будет только справедливо?

Я наклонил чуть голову, не сводя с него взгляда.

– Да, конечно…

Он явно воспрянул духом, глаза заблестели, спросил быстро:

– Так я начинаю разрабатывать? Э-э… некоторые смягчающиеположения?

Я покачал головой:

– Сперва мы должны решить на собрании иммортбюро, нужно ли.Понимаю, вы все равно можете действовать вопреки всем запретам, однако собраниепроведем. И решение будет.

Его лицо вытянулось:

– Мы же понимаем, каким оно будет! Крепить ряды, бдить, нерасслабляться, вовремя пресекать заползающую заразу гуманизма… Нет, собраниепоставит на мне крест.

– Так что же вы хотите?

– Вашей поддержки, – ответил он живо. – Если выскажете, что необходима фракция, где условия имортизма несколько смягчены, квашему мнению прислушаются. Особенно если скажете в кулуарах. В коридорах! Акогда у нас будет хотя бы три-четыре человека, можно выступать и на собрании,предлагая создать небольшую веточку…

Я сказал холодновато:

– Извините, Иван Данилович, я свое мнение уже сказал. Если увас все…

Поднялся, не дожидаясь его ответа, он вынужденно встал. Явышел из-за стола, наши взгляды сомкнулись и тут же расцепились, отпрянув. Нампредстоит борьба, это чувствуем оба, но ни он, ни я не хотим начинать этуборьбу прямо сейчас.

Слово «ислам» обычно переводят как «покорность», но можноперевести и как «обязательство», что, на мой взгляд, гораздо точнее.Принимающие ислам берут на себя дополнительные обязательства, более тяжелые,чем окружающие их «простые люди» и «простые народы». Те стонут и от более легкихи понятных обязательств: работать, почитать родителей, защищать семью, жить вмире с соседями… и даже от этих стараются избавиться, куда уж брать на себядругие, дополнительные!

Но даже слова «покорность» не следует страшиться, если словоне вырвано из контекста, а звучит целиком: «Я – хозяин своей воли и раб своейсовести». Совсем другой смысл, совсем…