всеми этими дурацкими делами побери!

– Хотел было продать часть имения соседу, но дает, каналья, такую цену, что противно и слушать, – говорил он оживленно. – Предлагал, было, своим мужикам купить эту землю, но жмутся, хмурятся: денег нет, невступно… Михайлу Ивановича все же прогнал – мне рекомендовали там одного в управляющие, зовет себя белорусским дворянином, но едва ли не поляк… Посмотрим…

– А ты знаешь, 15-го бала при дворе не будет: императрица нездорова, – торопилась, в свою очередь, сообщить ему Натали. – Кочубей и Нессельроде ухитрились получить по 200 000 на прокормление их голодающих крестьян, но все уверены, что эти денежки они прикарманят и мужикам ничего не достанется. А у Безобразова, у кирасира, полный скандал: говорят, что его выгонят из флигель-адъютантов… Быть таким ревнивым! Он даже избил ее… А в кавалергардский полк, говорят, будут приняты два шуана – барон Дантес и маркиз де Пина, прямо офицерами. Честь совершенно неслыханная, и гвардия ропщет.

– Наплевать на гвардию и на всех шуанов! – воскликнул он, жарко обнимая ее. – Ты скажи лучше: рада ли ты твоему муженьку?.. И ты была умницей, а? А то смотри!..

– Да перестань! Ты и так всю меня измял…

Пушкин застал Натали снова брюхатой. Он зашел в детскую посмотреть на детей, которые спали в кроватках. Маша улыбалась во сне, светлые кудряшки обрамляли ее смуглое личико. Переведя взгляд на сына Сашку, Пушкину показалось, что его лицо, бледное и серьезное, слегка напомнило выражение лица императора. Посмотрев еще раз более внимательно, он успокаивал себя своей мнительностью и ревностью, но яд подозрительности интимной близости жены и царя проник в его душу.

С утра Пушкин погрузился в тот свой, особенный мир, в ту собачью комедию, в которой придворная жизнь и сплетни дико смешивались с жизнью и сплетнями кругов литературных. И если «свет» волновался болезнью императрицы, нехорошим поведением кирасира Безобразова, деньгами, которые под предлогом голода так ловко украли Нессельроде и Кочубей, то литераторы больше всего шумели теперь по поводу потерявшей всякую меру цензуры.

С братом Львом он посетил родителей, которые остановились в гостинице «Париж». С отцом поэт обсудил положение в Болдине, а также наследование части имения, принадлежащего В. Л. Пушкину. Отец предложил Пушкину взять на себя управление всеми болдинскими имениями… Поэт через Бенкендорфа направляет царю, своему цензору, написанные в Болдино «Историю Пугачева» и «Медного всадника»… Царь возвратил рукописи с замечаниями и предложил изменить название «История Пугачева» на «История Пугачевского бунта», ибо Пугачев, как преступник, не может иметь истории; во-вторых, государь император собственноручно вычеркнул плач старой казачки на берегу Яика, пригребавшей к себе мимо плывшие трупы мятежников: «Не ты ли это, мое детище, не ты ли, мой Степушка? Не твои ли черны кудри вода моет?»… Пушкину оставалось только, конечно, благодарить высочайшего цензора…

Но все эти проблемы покрывала одна забота, один вопль: денег! Но где их взять?! С Москвы Нащокин сообщил о неудаче с перезакладом болдинского имения… А тут как раз Смирдин является с деньгами за «Гусара».

– Рукопись у жены, – поздоровавшись, засмеялся Пушкин. – Пожалуйте к ней…

Александр Филиппович Смирдин был великий оригинал. Мужичок, он начал службу книжному делу мальчиком, разбогател и был в это время крупнейшим книготорговцем Петербурга. За выгодой он не гонялся: он любил литературу и уважал писателя. А писатели платили ему за это эпиграммами и всячески старались ободрать его.

Вслед за лакеем, на цыпочках, робея, Смирдин прошел к Наталье Николаевне. Она приняла его стоя.

– Я попросила вас зайти ко мне, – сказала она, обворожительно, как всегда, улыбаясь, – чтобы сказать вам, что рукопись я не отдам до тех пор, пока я не получу сто золотых. Муж мой, кажется, здорово продешевил, согласившись на пятьдесят золотых…

Смирдин, вытирая красным платком вспотевший лоб, сумрачный, пошел опять к Пушкину.

– Ну что? – встретил тот его смехом. – Трудненько с дамами дело иметь? Ну, делать нечего, я потом с вами рассчитаюсь… Жене вздумалось заказать себе новое платье…

К шести часам Смирдин покорно принес сто золотых и получил «Гусара». Натали просто в столбняке каком-то была: такие деньги за стишки!..

Придворный бал, на который Екатерина Ивановна увезла Наташу как необходимую там принадлежность, был в разгаре. Царь, почувствовав сердечную потребность видеть Натали в Аничковом дворце, обратился к Бенкендорфу:

– Посоветуйте, граф, какую бы мне найти подходящую форму, исходя из того, чтобы Пушкиной удобно было бывать чаще на балах у меня.

Бенкендорф улыбнулся по-лисьему:

– Ваше величество, пожалуйте его званием камер-юнкера.

Царь расхохотался:

– Идея! Вы, как всегда, остроумны, граф… Черт с ним, пусть будет камер-юнкером. Дело не в нем, а в ней… Не правда ли?

Под Новый год был блестящий бал у графа A. Ф. Орлова. Блистали в новых мундирах и два шуана. Средства на блистание даны были им из «шкатулки» императрицы.

Дантес – невысокого роста, красивый малый с золотистой головой в кудрях – держался более чем развязно.

Наталья Николаевна кружила головы всем. Соперниц ей уже не было. Князь Вяземский угрюмо смотрел на нее из-за своих сердитых очков: она кокетничала с питомцем муз, но не давалась.

– Пойдем в буфет отдохнуть немного, – поймав Пушкина, проговорил граф Орлов. – Надо монаршую милость к тебе спрыснуть.

– Какую монаршую милость? – удивился Пушкин.

– Постой: ты притворяешься или серьезно? – посмотрел на него граф. – Ты же сделан камер-юнкером… Разве ты еще не знал?

– Что?! – весь потемнел Пушкин. – Ты… серьезно?

– Но позволь… В чем дело?

– Меня?! Камер-юнкером?! – повторил Пушкин, и вся кровь бросилась ему в голову. – Да разве я ему мальчишка дался?!

– Но право же, право же!..

Пушкин был вне себя. Орлов мигнул Жуковскому. Подошел и граф Виельгорский, приятель Пушкина, философ, критик, лингвист, медик, теолог, почетный член всех масонских лож, семьянин, эпикуреец, сановник, прекрасный товарищ и в особенности музыкант, написавший музыку на пушкинскую «Песнь Земфиры», «Черную Шаль» и «Шотландскую песню».

Они увели Пушкина в кабинет графа. Все взапуски уговаривали его: нельзя же при его чине жаловать его в камергеры, черт возьми! Но он бушевал.

– Это издевательство! – с пеной у рта бесновался он. – Я завтра же еду в Зимний и напою ему в лицо такого, что будет помнить! Не угодно ли: высочайшая милость! Камер-юнкер!..

Действительно, получить камер-юнкера в 34 года и само по себе было оскорбительно, – звание это давалось безусым придворным, – а кроме того, милость эта до такой степени не соответствовала тому, чего ожидал от царя за свои старания Пушкин, что он склонен был рассматривать ее скорее как катастрофу и, во всяком случае, как оскорбление. Взять хоть того же Орлова. За что получил