Тело усопшего иеросхимонаха отца Зосимы приготовили кпогребению по установленному чину. Умерших монахов и схимников, как известно,не омывают. «Егда кто от монахов ко Господу отыдет (сказано в большомтребнике), то учиненный монах (то есть для сего назначенный) отирает тело еготеплою водой, творя прежде губою (то есть греческою губкой) крест на челескончавшегося, на персех, на руках и на ногах и на коленах, вящше же ничто же».Все это и исполнил над усопшим сам отец Паисий. После отирания одел его вмонашеское одеяние и обвил мантиею; для чего, по правилу, несколько разрезалее, чтоб обвить крестообразно. На голову надел ему куколь с осьмиконечнымкрестом. Куколь оставлен был открытым, лик же усопшего закрыли черным воздухом.В руки ему положили икону Спасителя. В таком виде к утру переложили его во гроб(уже прежде давно заготовленный). Гроб же вознамерились оставить в келье (впервой большой комнате, в той самой, в которой покойный старец принимал братиюи мирских) на весь день. Так как усопший по чину был иеросхимонах, то над нимследовало иеромонахам же и иеродиаконам читать не Псалтирь, а Евангелие. Начал чтение,сейчас после панихиды, отец Иосиф; отец же Паисий, сам пожелавший читать потомвесь день и всю ночь, пока еще был очень занят и озабочен, вместе с отцомнастоятелем скита, ибо вдруг стало обнаруживаться, и чем далее, тем более, и вмонастырской братии, и в прибывавших из монастырских гостиниц и из городатолпами мирских нечто необычайное, какое-то неслыханное и «неподобающее» дажеволнение и нетерпеливое ожидание. И настоятель, и отец Паисий прилагали всестарания по возможности успокоить столь суетливо волнующихся. Когда ужедостаточно ободняло, то из города начали прибывать некоторые даже такие, коизахватили с собою больных своих, особенно детей, – точно ждали для сего нарочносей минуты, видимо уповая на немедленную силу исцеления, какая, по вере их, немогла замедлить обнаружиться. И вот тут только обнаружилось, до какой степенивсе у нас приобыкли считать усопшего старца еще при жизни его за несомненного ивеликого святого. И между прибывающими были далеко не из одного лишьпростонародья. Это великое ожидание верующих, столь поспешно и обнаженновыказываемое и даже с нетерпением и чуть не с требованием, казалось отцу Паисиюнесомненным соблазном, и хотя еще и задолго им предчувствованным, но на самомделе превысившим его ожидания. Встречаясь со взволнованными из иноков, отецПаисий стал даже выговаривать им: «Таковое и столь немедленное ожидание чего-товеликого, – говорил он, – есть легкомыслие, возможное лишь между светскими, намже неподобающее». Но его мало слушали, и отец Паисий с беспокойством замечалэто, несмотря на то, что даже и сам (если уж все вспоминать правдиво), хотя ивозмущался слишком нетерпеливыми ожиданиями и находил в них легкомыслие исуету, но потаенно, про себя, в глубине души своей, ждал почти того же, чего исии взволнованные, в чем сам себе не мог не сознаться. Тем не менее емуособенно неприятны были иные встречи, возбуждавшие в нем, по некоемупредчувствию, большие сомнения. В теснившейся в келье усопшего толпе заметил онс отвращением душевным (за которое сам себя тут же и попрекнул) присутствие,например, Ракитина, или далекого гостя – обдорского инока, все еще пребывавшегов монастыре, и обоих их отец Паисий вдруг почему-то счел подозрительными – хотяи не их одних можно было заметить в этом же смысле. Инок обдорский изо всехволновавшихся выдавался наиболее суетящимся; заметить его можно было всюду, вовсех местах: везде он расспрашивал, везде прислушивался, везде шептался скаким-то особенным таинственным видом. Выражение же лица имел самоенетерпеливое и как бы уже раздраженное тем, что ожидаемое столь долго несовершается. А что до Ракитина, то тот, как оказалось потом, очутился стольрано в ските по особливому поручению госпожи Хохлаковой. Сия добрая, нобесхарактерная женщина, которая сама не могла быть допущена в скит, чуть лишьпроснулась и узнала о преставившемся, вдруг прониклась столь стремительнымлюбопытством, что немедленно отрядила вместо себя в скит Ракитина, с тем чтобытот все наблюдал и немедленно доносил ей письменно, примерно в каждые полчаса,о всем, что произойдет. Ракитина же считала она за самого благочестивого иверующего молодого человека – до того он умел со всеми обойтись и каждомупредставиться сообразно с желанием того, если только усматривал в сем малейшуюдля себя выгоду. День был ясный и светлый, и из прибывших богомольцев многиетолпились около скитских могил, наиболее скученных кругом храма, равно как ирассыпанных по всему скиту. Обходя скит, отец Паисий вдруг вспомянул об Алеше ио том, что давно он его не видел, с самой почти ночи. И только что вспомнил онем, как тотчас же и приметил его в самом отдаленном углу скита, у ограды,сидящего на могильном камне одного древле почившего и знаменитого по подвигамсвоим инока. Он сидел спиной к скиту, лицом к ограде и как бы прятался запамятник. Подойдя вплоть, отец Паисий увидел, что он, закрыв обеими ладонямилицо, хотя и безгласно, но горько плачет, сотрясаясь всем телом своим отрыданий. Отец Паисий постоял над ним несколько.

– Полно, сыне милый, полно, друг, – прочувствованно произнесон наконец, – чего ты? Радуйся, а не плачь. Или не знаешь, что сей день естьвеличайший из дней его? Где он теперь, в минуту сию, вспомни-ка лишь о том!

Алеша взглянул было на него, открыв свое распухшее от слез,как у малого ребенка, лицо, но тотчас же, ни слова не вымолвив, отвернулся иснова закрылся обеими ладонями.

– А пожалуй что и так, – произнес отец Паисий вдумчиво, –пожалуй, и плачь, Христос тебе эти слезы послал. – «Умилительные слезки твоилишь отдых душевный и к веселию сердца твоего милого послужат», – прибавил онуже про себя, отходя от Алеши и любовно о нем думая. Отошел он, впрочем,поскорее, ибо почувствовал, что и сам, пожалуй, глядя на него, заплачет. Времямежду тем шло, монастырские службы и панихиды по усопшем продолжались впорядке. Отец Паисий снова заменил отца Иосифа у гроба и снова принял от негочтение Евангелия. Но еще не минуло и трех часов пополудни, как совершилосьнечто, о чем упомянул я еще в конце прошлой книги, нечто, до того никем у насне ожиданное и до того вразрез всеобщему упованию, что, повторяю, подробная исуетная повесть о сем происшествии даже до сих пор с чрезвычайною живостиювспоминается в нашем городе и по всей нашей окрестности. Тут прибавлю еще разот себя лично: мне почти противно вспоминать об этом суетном и соблазнительномсобытии, в сущности же самом пустом и естественном, и я, конечно, выпустил быего в рассказе моем вовсе без упоминовения, если бы не повлияло оно сильнейшими известным образом на душу и сердце главного, хотя и будущего героя рассказамоего, Алеши, составив в душе его как бы перелом и переворот, потрясший, но иукрепивший его разум уже окончательно, на всю жизнь и к известной цели.

Итак, к рассказу. Когда еще до свету положили уготованное кпогребению тело старца во гроб и вынесли его в первую, бывшую приемную комнату,то возник было между находившимися у гроба вопрос: надо ли отворить в комнатеокна? Но вопрос сей, высказанный кем-то мимоходом и мельком, остался без ответаи почти незамеченным – разве лишь заметили его, да и то про себя, некоторые изприсутствующих лишь в том смысле, что ожидание тления и тлетворного духа оттела такого почившего есть сущая нелепость, достойная даже сожаления (если неусмешки) относительно малой веры и легкомыслия изрекшего вопрос сей. Ибо ждалисовершенно противоположного. И вот вскорости после полудня началось нечто,сначала принимаемое входившими и выходившими лишь молча и про себя и даже свидимою боязнью каждого сообщить кому-либо начинающуюся мысль свою, но к тремчасам пополудни обнаружившееся уже столь ясно и неопровержимо, что известие осем мигом облетело весь скит и всех богомольцев – посетителей скита, тотчас жепроникло и в монастырь и повергло в удивление всех монастырских, а наконец,чрез самый малый срок, достигло и города и взволновало в нем всех, и верующих иневерующих. Неверующие возрадовались, а что до верующих, то нашлись иные из нихвозрадовавшиеся даже более самих неверующих, ибо «любят люди падение праведногои позор его», как изрек сам покойный старец в одном из поучений своих. Дело в том,что от гроба стал исходить мало-помалу, но чем далее, тем более замечаемыйтлетворный дух, к трем же часам пополудни уже слишком явственно обнаружившийсяи все постепенно усиливавшийся. И давно уже не бывало и даже припомнитьневозможно было из всей прошлой жизни монастыря нашего такого соблазна, груборазнузданного, а в другом каком случае так даже и невозможного, какойобнаружился тотчас же вслед за сим событием между самими даже иноками. Потомуже, и после многих даже лет, иные разумные иноки наши, припоминая весь тотдень в подробности, удивлялись и ужасались тому, каким это образом соблазн могдостигнуть тогда такой степени. Ибо и прежде сего случалось, что умирали инокивесьма праведной жизни и праведность коих была у всех на виду, старцы богобоязненные,а между тем и от их смиренных гробов исходил дух тлетворный, естественно, как иу всех мертвецов, появившийся, но сие не производило же соблазна и дажемалейшего какого-либо волнения. Конечно, были некие и у нас из древлепреставившихся, воспоминание о коих сохранилось еще живо в монастыре, и останкикоих, по преданию, не обнаружили тления, что умилительно и таинственно повлиялона братию и сохранилось в памяти ее как нечто благолепное и чудесное и какобетование в будущем еще большей славы от их гробниц, если только волею Божиейпридет тому время. Из таковых особенно сохранялась память о дожившем до стапяти лет старце Иове, знаменитом подвижнике, великом постнике и молчальнике,преставившемся уже давно, еще в десятых годах нынешнего столетия, и могилукоторого с особым и чрезвычайным уважением показывали всем впервые прибывающимбогомольцам, таинственно упоминая при сем о некиих великих надеждах. (Это тасамая могила, на которой отец Паисий застал утром сидящим Алешу.) Кроме сегодревле почившего старца, жива была таковая же память и о преставившемсясравнительно уже недавно великом отце иеросхимонахе, старце Варсонофии – томсамом, от которого отец Зосима и принял старчество и которого, при жизни его,все приходившие в монастырь богомольцы считали прямо за юродивого. О сих обоихсохранилось в предании, что лежали они в гробах своих как живые и погребеныбыли совсем нетленными и что даже лики их как бы просветлели в гробу. А некиетак даже вспоминали настоятельно, что от телес их осязалось явственно благоухание.Но несмотря даже и на столь внушительные воспоминания сии, все же трудно былобы объяснить ту прямую причину, по которой у гроба старца Зосимы моглопроизойти столь легкомысленное, нелепое и злобное явление. Что до меня лично,то полагаю, что тут одновременно сошлось и много другого, много разных причин,заодно повлиявших. Из таковых, например, была даже самая эта закоренелая враждак старчеству, как к зловредному новшеству, глубоко таившаяся в монастыре в умахеще многих иноков. А потом, конечно, и главное, была зависть к святостиусопшего, столь сильно установившейся при жизни его, что и возражать как будтобыло воспрещено. Ибо хотя покойный старец и привлек к себе многих, и не столькочудесами, сколько любовью, и воздвиг кругом себя как бы целый мир его любящих,тем не менее, и даже тем более, сим же самым породил к себе и завистников, авслед за тем и ожесточенных врагов, и явных и тайных, и не только междумонастырскими, но даже и между светскими. Никому-то, например, он не сделалвреда, но вот: «Зачем-де его считают столь святым?» И один лишь сей вопрос,повторяясь постепенно, породил наконец целую бездну самой ненасытимой злобы.Вот почему и думаю я, что многие, заслышав тлетворный дух от тела его, да еще втакой скорости – ибо не прошло еще и дня со смерти его, были безмернообрадованы; равно как из преданных старцу и доселе чтивших его нашлись тотчасже таковые, что были сим событием чуть не оскорблены и обижены лично.Постепенность же дела происходила следующим образом.