– Ты здесь, Алексей? Да неужто же ты… – произнес было он,удивленный, но, не докончив, остановился. Он хотел сказать: «Неужто же ты дотого дошел?» Алеша не взглянул на него, но по некоторому движению его Ракитинсейчас догадался, что он его слышит и понимает.

– Да что с тобой? – продолжал он удивляться, но удивление уженачало сменяться в лице его улыбкой, принимавшею все более и более насмешливоевыражение.

– Послушай, да ведь я тебя ищу уже больше двух часов. Тывдруг пропал оттудова. Да что ты тут делаешь? Какие это с тобой благоглупости?Да взгляни хоть на меня-то…

Алеша поднял голову, сел и прислонился спиной к дереву. Онне плакал, но лицо его выражало страдание, а во взоре виднелось раздражение.Смотрел он, впрочем, не на Ракитина, а куда-то в сторону.

– Знаешь, ты совсем переменился в лице. Никакой этойкротости прежней пресловутой твоей нет. Осердился на кого, что ли? Обидели?

– Отстань! – проговорил вдруг Алеша, все по-прежнему неглядя на него и устало махнув рукой.

– Ого, вот мы как! Совсем как и прочие смертные сталипокрикивать. Это из ангелов-то! Ну, Алешка, удивил ты меня, знаешь ты это,искренно говорю. Давно я ничему здесь не удивляюсь. Ведь я все же тебя заобразованного человека почитал…

Алеша наконец поглядел на него, но как-то рассеянно, точновсе еще мало его понимая.

– Да неужель ты только оттого, что твой старик провонял? Данеужели же ты верил серьезно, что он чудеса отмачивать начнет? – воскликнулРакитин, опять переходя в самое искреннее изумление.

– Верил, верую, и хочу веровать, и буду веровать, ну чеготебе еще! – раздражительно прокричал Алеша.

– Да ничего ровно, голубчик. Фу черт, да этомутринадцатилетний школьник теперь не верит. А впрочем, черт… Так ты вот ирассердился теперь на Бога-то своего, взбунтовался: чином, дескать, обошли, кпразднику ордена не дали! Эх вы!

Алеша длинно и как-то прищурив глаза посмотрел на Ракитина,и в глазах его что-то вдруг сверкнуло… но не озлобление на Ракитина.

– Я против Бога моего не бунтуюсь, я только «мира его непринимаю», – криво усмехнулся вдруг Алеша.

– Как это мира не принимаешь? – капельку подумал над егоответом Ракитин, – что за белиберда?

Алеша не ответил.

– Ну, довольно о пустяках-то, теперь к делу: ел ты сегодня?

– Не помню… ел, кажется.

– Тебе надо подкрепиться, судя по лицу-то. Сострадание ведьна тебя глядя берет. Ведь ты и ночь не спал, я слышал, заседание у вас тамбыло. А потом вся эта возня и мазня… Всего-то антидорцу кусочек, надо быть,пожевал. Есть у меня с собой в кармане колбаса, давеча из города захватил навсякий случай, сюда направляясь, только ведь ты колбасы не станешь…

– Давай колбасы.

– Эге! Так ты вот как! Значит, совсем уж бунт, баррикады!Ну, брат, этим делом пренебрегать нечего. Зайдем ко мне… Я бы водочки сам теперьтяпнул, смерть устал. Водки-то небось не решишься… аль выпьешь?

– Давай и водки.

– Эвона! Чудно, брат! – дико посмотрел Ракитин. – Ну да такили этак, водка иль колбаса, а дело это лихое, хорошее и упускать невозможно,идем!

Алеша молча поднялся с земли и пошел за Ракитиным.

– Видел бы это брат Ванечка, так как бы изумился! Кстати,братец твой Иван Федорович сегодня утром в Москву укатил, знаешь ты это?

– Знаю, – безучастно произнес Алеша, и вдруг мелькнул у негов уме образ брата Дмитрия, но только мелькнул, и хоть напомнил что-то, какое-тодело спешное, которого уже нельзя более ни на минуту откладывать, какой-тодолг, обязанность страшную, но и это воспоминание не произвело никакого на неговпечатления, не достигло сердца его, в тот же миг вылетело из памяти изабылось. Но долго потом вспоминал об этом Алеша.

– Братец твой Ванечка изрек про меня единожды, что я«бездарный либеральный мешок». Ты же один разик тоже не утерпел и дал мнепонять, что я «бесчестен»… Пусть! Посмотрю-ка я теперь на вашу даровитость ичестность (окончил это Ракитин уже про себя, шепотом). Тьфу, слушай! –заговорил он снова громко, – минуем-ка монастырь, пойдем по тропинке прямо вгород… Гм. Мне бы кстати надо к Хохлаковой зайти. Вообрази: я ей отписал о всемприключившемся, и, представь, она мне мигом отвечает запиской, карандашом(ужасно любит записки писать эта дама), что «никак она не ожидала от такогопочтенного старца, как отец Зосима, – такого поступка!» Так ведь и написала:«поступка»! Тоже ведь озлилась; эх, вы все! Постой! – внезапно прокричал онопять, вдруг остановился и, придержав Алешу за плечо, остановил и его.

– Знаешь, Алешка, – пытливо глядел он ему в глаза, весь подвпечатлением внезапной новой мысли, вдруг его осиявшей, и хоть сам и смеялсянаружно, но, видимо, боясь выговорить вслух эту новую внезапную мысль свою, дотого он все еще не мог поверить чудному для него и никак неожиданномунастроению, в котором видел теперь Алешу, – Алешка, знаешь, куда мы всего лучшебы теперь пошли? – выговорил он наконец робко и искательно.

– Все равно… куда хочешь.

– Пойдем-ка к Грушеньке, а? Пойдешь? – весь даже дрожа отробкого ожидания, изрек наконец Ракитин.

– Пойдем к Грушеньке, – спокойно и тотчас же ответил Алеша,и уж это было до того неожиданно для Ракитина, то есть такое скорое и спокойноесогласие, что он чуть было не отпрыгнул назад.

– Н-ну!.. Вот! – прокричал было он в изумлении, но вдруг,крепко подхватив Алешу под руку, быстро повлек его по тропинке, все еще ужасноопасаясь, что в том исчезнет решимость. Шли молча, Ракитин даже заговоритьбоялся.

– А рада-то как она будет, рада-то… – пробормотал было он,но опять примолк. Да и вовсе не для радости Грушенькиной он влек к ней Алешу;был он человек серьезный и без выгодной для себя цели ничего не предпринимал.Цель же у него теперь была двоякая, во-первых, мстительная, то есть увидеть«позор праведного» и вероятное «падение» Алеши «из святых во грешники», чем онуже заранее упивался, а во-вторых, была у него тут в виду и некотораяматериальная, весьма для него выгодная цель, о которой будет сказано ниже.

«Значит, такая минутка вышла, – думал он про себя весело излобно, – вот мы, стало быть, и изловим ее за шиворот, минутку-то эту, ибо онанам весьма подобающая».

Грушенька жила в самом бойком месте города, близ Соборнойплощади, в доме купеческой вдовы Морозовой, у которой нанимала на дворенебольшой деревянный флигель. Дом же Морозовой был большой, каменный,двухэтажный, старый и очень неприглядный на вид; в нем проживала уединенно самахозяйка, старая женщина, с двумя своими племянницами, тоже весьма пожилымидевицами. Отдавать внаем свой флигель на дворе она не нуждалась, но все знали,что пустила к себе жилицей Грушеньку (еще года четыре назад) единственно вугоду родственнику своему купцу Самсонову, Грушенькиному открытому покровителю.Говорили, что ревнивый старик, помещая к Морозовой свою «фаворитку», имелпервоначально в виду зоркий глаз старухи, чтобы наблюдать за поведением новойжилицы. Но зоркий глаз весьма скоро оказался ненужным, и кончилось тем, чтоМорозова даже редко встречалась с Грушенькой и совсем уже не надоедала ей подконец никаким надзором. Правда, прошло уже четыре года с тех пор, как старикпривез в этот дом из губернского города восемнадцатилетнюю девочку, робкую,застенчивую, тоненькую, худенькую, задумчивую и грустную, и с тех пор многоутекло воды. Биографию этой девочки знали, впрочем, у нас в городе мало исбивчиво; не узнали больше и в последнее время, и это даже тогда, когда ужеочень многие стали интересоваться такою «раскрасавицей», в какую превратилась вчетыре года Аграфена Александровна. Были только слухи, что семнадцатилетней ещедевочкой была она кем-то обманута, каким-то будто бы офицером, и затем тотчасже им брошена. Офицер-де уехал и где-то потом женился, а Грушенька осталась впозоре и нищете. Говорили, впрочем, что хотя Грушенька и действительно былавзята своим стариком из нищеты, но что семейства была честного и происходилакак-то из духовного звания, была дочь какого-то заштатного дьякона или что-то вэтом роде. И вот в четыре года из чувствительной, обиженной и жалкой сироточкивышла румяная, полнотелая русская красавица, женщина с характером смелым ирешительным, гордая и наглая, понимавшая толк в деньгах, приобретательница,скупая и осторожная, правдами иль неправдами, но уже успевшая, как говорили пронее, сколотить свой собственный капиталец. В одном только все были убеждены:что к Грушеньке доступ труден и что, кроме старика, ее покровителя, не было ниединого еще человека, во все четыре года, который бы мог похвалиться ееблагосклонностью. Факт был твердый, потому что на приобретение этойблагосклонности выскакивало немало охотников, особливо в последние два года. Новсе попытки оказались втуне, а иные из искателей принуждены были отретироватьсядаже с комическою и зазорною развязкой благодаря твердому и насмешливому отпорусо стороны характерной молодой особы. Знали еще, что молодая особа, особенно впоследний год, пустилась в то, что называется «гешефтом», и что с этой стороныона оказалась с чрезвычайными способностями, так что под конец многие прозвалиее сущей жидовкой. Не то чтоб она давала деньги в рост, но известно было,например, что в компании с Федором Павловичем Карамазовым она некоторое времядействительно занималась скупкою векселей за бесценок, по гривеннику за рубль,а потом приобрела на иных из этих векселей по рублю на гривенник. БольнойСамсонов, в последний год лишившийся употребления своих распухших ног, вдовец,тиран своих взрослых сыновей, большой стотысячник, человек скаредный инеумолимый, подпал, однако же, под сильное влияние своей протеже, которуюсначала было держал в ежовых рукавицах и в черном теле, «на постном масле», какговорили тогда зубоскалы. Но Грушенька успела эмансипироваться, внушив, однакоже, ему безграничное доверие касательно своей ему верности. Этот старик,большой делец (теперь давно покойник), был тоже характера замечательного,главное скуп и тверд, как кремень, и хоть Грушенька поразила его, так что он ижить без нее не мог (в последние два года, например, это так и было), нокапиталу большого, значительного, он все-таки ей не отделил, и даже если б онапригрозила ему совсем его бросить, то и тогда бы остался неумолим. Но отделилзато капитал малый, и когда узналось это, то и это стало всем на удивление. «Тысама баба не промах, – сказал он ей, отделяя ей тысяч с восемь, – сама иорудуй, но знай, что, кроме ежегодного содержания по-прежнему, до самой смертимоей, больше ничего от меня не получишь, да и в завещании ничего больше тебе неотделю». Так и сдержал слово: умер и все оставил сыновьям, которых всю жизньдержал при себе наравне как слуг, с их женами и детьми, а о Грушеньке даже и неупомянул в завещании вовсе. Все это стало известно впоследствии. Советами же,как орудовать «своим собственным капиталом», он Грушеньке помогал немало иуказывал ей «дела». Когда Федор Павлович Карамазов, связавшийся первоначально сГрушенькой по поводу одного случайного «гешефта», кончил совсем для себянеожиданно тем, что влюбился в нее без памяти и как бы даже ум потеряв, тостарик Самсонов, уже дышавший в то время на ладан, сильно подсмеивался.Замечательно, что Грушенька была со своим стариком за все время их знакомствавполне и даже как бы сердечно откровенна, и это, кажется, с единственнымчеловеком в мире. В самое последнее время, когда появился вдруг с своею любовьюи Дмитрий Федорович, старик перестал смеяться. Напротив, однажды серьезно истрого посоветовал Грушеньке: «Если уж выбирать из обоих, отца аль сына, товыбирай старика, но с тем, однако же, чтобы старый подлец беспременно на тебеженился, а предварительно хоть некоторый капитал отписал. А с капитаном неякшайся, пути не будет». Вот были собственные слова Грушеньке старогосластолюбца, предчувствовавшего тогда уже близкую смерть свою и впрямь чрезпять месяцев после совета сего умершего. Замечу еще мельком, что хотя у нас вгороде даже многие знали тогда про нелепое и уродливое соперничествоКарамазовых, отца с сыном, предметом которого была Грушенька, но настоящегосмысла ее отношений к обоим из них, к старику и к сыну, мало кто тогда понимал.Даже обе служанки Грушеньки (после уже разразившейся катастрофы, о которой ещеречь впереди) показали потом на суде, что Дмитрия Федоровича принимала АграфенаАлександровна из одного лишь страху, потому будто бы, что «убить грозился».Служанок у нее было две, одна очень старая кухарка, еще из родительскогосемейства ее, больная и почти оглохшая, и внучка ее, молоденькая, бойкаядевушка лет двадцати, Грушенькина горничная. Жила же Грушенька очень скупо и вобстановке совсем небогатой. Было у ней во флигеле всего три комнаты,меблированные от хозяйки древнею, красного дерева мебелью, фасона двадцатыхгодов. Когда вошли к ней Ракитин и Алеша, были уже полные сумерки, но комнатыеще не были освещены. Сама Грушенька лежала у себя в гостиной, на своем большомнеуклюжем диване со спинкой под красное дерево, жестком и обитом кожей, давноуже истершеюся и продырившеюся. Под головой у ней были две белые пуховыеподушки с ее постели. Она лежала навзничь, неподвижно протянувшись, заложив оберуки за голову. Была она приодета, будто ждала кого, в шелковом черном платье ив легкой кружевной на голове наколке, которая очень к ней шла; на плечи быланаброшена кружевная косынка, приколотая массивною золотою брошкой. Именно онакого-то ждала, лежала как бы в тоске и в нетерпении, с несколько побледневшимлицом, с горячими губами и глазами, кончиком правой ноги нетерпеливо постукиваяпо ручке дивана. Чуть только появились Ракитин и Алеша, как произошел быломаленький переполох: слышно было из передней, как Грушенька быстро вскочила с диванаи вдруг испуганно прокричала: «Кто там?» Но гостей встретила девушка и тотчасже откликнулась барыне.