Лишь только начало обнаруживаться тление, то уже по одномувиду входивших в келью усопшего иноков можно было заключить, зачем ониприходят. Войдет, постоит недолго и выходит подтвердить скорее весть другим,толпою ожидающим извне. Иные из сих ожидавших скорбно покивали главами, нодругие даже и скрывать уже не хотели своей радости, явно сиявшей в озлобленныхвзорах их. И никто-то их не укорял более, никто-то доброго гласа не подымал,что было даже и чудно, ибо преданных усопшему старцу было в монастыре все жебольшинство; но уж, видно, сам Господь допустил, чтобы на сей раз меньшинствовременно одержало верх. Вскорости стали являться в келью такими же соглядатаямии светские, более из образованных посетителей. Простого же народу входило мало,хотя и столпилось много его у ворот скитских. Несомненно то, что именно послетрех часов прилив посетителей светских весьма усилился, и именно вследствиесоблазнительного известия. Те, кои бы, может, и не прибыли в сей день вовсе ине располагали прибыть, теперь нарочно приехали, между ними некоторыезначительного чина особы. Впрочем, благочиние наружно еще не нарушалось, и отецПаисий твердо и раздельно, с лицом строгим, продолжал читать Евангелие в голос,как бы не замечая совершавшегося, хотя давно уже заметил нечто необычайное. Новот и до него стали достигать голоса, сперва весьма тихие, но постепеннотвердевшие и ободрявшиеся. «Знать, суд-то Божий не то, что человеческий!» –заслышал вдруг отец Паисий. Вымолвил сие первее всех один светский, городскойчиновник, человек уже пожилой и, сколь известно было о нем, весьма набожный,но, вымолвив вслух, повторил лишь то, что давно промеж себя повторяли инокидруг другу на ухо. Те давно уже вымолвили сие безнадежное слово, и хуже всегобыло то, что с каждою почти минутой обнаруживалось и возрастало при этом словенекое торжество. Вскоре, однако, и самое даже благочиние начало нарушаться, ивот точно все почувствовали себя в каком-то даже праве его нарушить. «И почемубы сие могло случиться, – говорили некоторые из иноков, сначала как бы исожалея, – тело имел невеликое, сухое, к костям приросшее, откуда бы тут духубыть?» – «Значит, нарочно хотел Бог указать», – поспешно прибавляли другие, имнение их принималось бесспорно и тотчас же, ибо опять-таки указывали, что еслиб и быть духу естественно, как от всякого усопшего грешного, то все же изошелбы позднее, не с такою столь явною поспешностью, по крайности чрез сутки бы, а«этот естество предупредил», стало быть, тут никто как Бог и нарочитый перстего. Указать хотел. Суждение сие поражало неотразимо. Кроткий отец иеромонахИосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым иззлословников, что «не везде ведь это и так» и что не догмат же какой вправославии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и чтов самых даже православных странах, на Афоне например, духом тлетворным не стольсмущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославленияспасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле идаже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот иглавнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты, ачерны обрящутся, то значит не удостоил такого Господь славы, – вот как наАфоне, месте великом, где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняетсяправославие», – заключил отец Иосиф. Но речи смиренного отца пронеслись безвнушения и даже вызвали отпор насмешливый: «Это все ученость и новшества,нечего и слушать», – порешили про себя иноки. «У нас по-старому; мало линовшеств теперь выходит, всем и подражать?» – прибавляли другие. «У нас неменее ихнего святых отцов было. Они там под туркой сидят и всё перезабыли. Уних и православие давно замутилось, да и колоколов у них нет», – присоединялисамые насмешливые. Отец Иосиф отошел с горестию, тем более что и сам-товысказал свое мнение не весьма твердо, а как бы и сам ему мало веруя. Но сосмущением провидел, что начинается нечто очень неблаговидное и что возвышаетглаву даже самое непослушание. Мало-помалу, вслед за отцом Иосифом, затихли ивсе голоса рассудительные. И как-то так сошлось, что все любившие покойногостарца и с умиленным послушанием принимавшие установление старчества страшночего-то вдруг испугались и, встречаясь друг с другом, робко лишь заглядывалиодин другому в лицо. Враги же старчества, яко новшества, гордо подняли голову.«От покойного старца Варсонофия не только духу не было, но точилосьблагоухание, – злорадно напоминали они, – но не старчеством заслужил, а тем,что и сам праведен был». А вслед за сим на новопреставившегося старцапосыпались уже осуждения и самые даже обвинения: «Несправедливо учил; учил, чтожизнь есть великая радость, а не смирение слезное», – говорили одни, изнаиболее бестолковых. «По-модному веровал, огня материального во аде непризнавал», – присоединяли другие еще тех бестолковее. «К посту был не строг,сладости себе разрешал, варение вишневое ел с чаем, очень любил, барыни емуприсылали. Схимнику ли чаи распивать?» – слышалось от иных завиствующих.«Возгордясь сидел, – с жестокостью припоминали самые злорадные, – за святогосебя почитал, на коленки пред ним повергались, яко должное ему принимал». –«Таинством исповеди злоупотреблял», – злобным шепотом прибавляли самые ярыепротивники старчества, и это даже из самых старейших и суровых в богомольесвоем иноков, истинных постников и молчальников, замолчавших при жизниусопшего, но вдруг теперь отверзших уста свои, что было уже ужасно, ибо сильновлияли словеса их на молодых и еще не установившихся иноков. Весьма выслушивалсие и обдорский гость, монашек от святого Сильвестра, глубоко воздыхая ипокивая главою: «Нет, видно, отец-то Ферапонт справедливо вчера судил», –подумывал он про себя, а тут как раз и показался отец Ферапонт; как бы именночтоб усугубить потрясение вышел.

Упомянул уже я прежде, что выходил он из своей деревяннойкелейки на пасеке редко, даже в церковь подолгу не являлся, и что попущали емуэто якобы юродивому, не связывая его правилом, общим для всех. Но если сказатьпо всей правде, то попущалось ему все сие даже и по некоторой необходимости.Ибо столь великого постника и молчальника, дни и ночи молящегося (даже изасыпал, на коленках стоя), как-то даже и зазорно было настоятельно обременятьобщим уставом, если он сам не хотел подчиниться. «Он и всех-то нас святее иисполняет труднейшее, чем по уставу, – сказали бы тогда иноки, – а что вцерковь не ходит, то, значит, сам знает, когда ему ходить, у него свой устав».Ради сего-то вероятного ропота и соблазна и оставляли отца Ферапонта в покое.Старца Зосиму, как уже и всем известно было сие, не любил отец Ферапонтчрезвычайно; и вот и к нему, в его келейку, донеслась вдруг весть о том, что«суд-то Божий, значит, не тот, что у человеков, и что естество дажепредупредил». Надо полагать, что из первых сбегал ему передать известиеобдорский гость, вчера посещавший его и в ужасе от него вчера отшедший.Упомянул я тоже, что отец Паисий, твердо и незыблемо стоявший и читавший надгробом, хотя и не мог слышать и видеть, что происходило вне кельи, но в сердцесвоем все главное безошибочно предугадал, ибо знал среду свою насквозь. Смущенже не был, а ожидал всего, что еще могло произойти, без страха, пронзающимвзглядом следя за будущим исходом волнения, уже представлявшимся умственномувзору его. Как вдруг необычайный и уже явно нарушавший благочиние шум в сеняхпоразил слух его. Дверь отворилась настежь, и на пороге показался отецФерапонт. За ним, как примечалось, и даже ясно было видно из кельи, столпилосьвнизу у крылечка много монахов, сопровождавших его, а между ними и светских.Сопровождавшие, однако, не вошли и на крылечко не поднялись, но, остановясь,ждали, что скажет и сделает отец Ферапонт далее, ибо предчувствовали они, идаже с некоторым страхом, несмотря на все дерзновение свое, что пришел оннедаром. Остановясь на пороге, отец Ферапонт воздел руки, и из-под правой рукиего выглянули острые и любопытные глазки обдорского гостя, единого неутерпевшего и взбежавшего вослед отцу Ферапонту по лесенке из-за превеликогосвоего любопытства. Прочие же, кроме него, только что с шумом отвориласьнастежь дверь, напротив, потеснились еще более назад от внезапного страха.Подняв руки горе, отец Ферапонт вдруг завопил: