– Куда же поспешаешь? К службе благовестят, – вопросил онвновь, но Алеша опять ответа не дал.

– Али из скита уходишь? Как же не спросясь-то, неблагословясь?

Алеша вдруг криво усмехнулся, странно, очень странно вскинулна вопрошавшего отца свои очи, на того, кому вверил его, умирая, бывшийруководитель его, бывший владыка сердца и ума его, возлюбленный старец его, ивдруг, все по-прежнему без ответа, махнул рукой, как бы не заботясь даже и опочтительности, и быстрыми шагами пошел к выходным вратам вон из скита.

– Возвратишься еще! – прошептал отец Паисий, смотря воследему с горестным удивлением.

Отец Паисий, конечно, не ошибся, решив, что его «милыймальчик» снова воротится, и даже, может быть (хотя и не вполне, но все жепрозорливо), проник в истинный смысл душевного настроения Алеши. Тем не менеепризнаюсь откровенно, что самому мне очень было бы трудно теперь передать ясноточный смысл этой странной и неопределенной минуты в жизни столь излюбленногомною и столь еще юного героя моего рассказа. На горестный вопрос отца Паисия,устремленный к Алеше: «Или и ты с маловерными?» – я, конечно, мог бы ствердостью ответить за Алешу: «Нет, он не с маловерными». Мало того, тут былодаже совсем противоположное: все смущение его произошло именно оттого, что онмного веровал. Но смущение все же было, все же произошло и было стольмучительно, что даже и потом, уже долго спустя, Алеша считал этот горестныйдень одним из самых тягостных и роковых дней своей жизни. Если же спросятпрямо: «Неужели же вся эта тоска и такая тревога могли в нем произойти лишьпотому, что тело его старца, вместо того чтобы немедленно начать производитьисцеления, подверглось, напротив того, раннему тлению», то отвечу на это необинуясь: «Да, действительно было так». Попросил бы только читателя не спешитьеще слишком смеяться над чистым сердцем моего юноши. Сам же я не только ненамерен просить за него прощенья или извинять и оправдывать простодушную еговеру его юным возрастом, например, или малыми успехами в пройденных им прежденауках и проч., и проч., но сделаю даже напротив и твердо заявлю, что чувствуюискреннее уважение к природе сердца его. Без сомнения, иной юноша, принимающийвпечатления сердечные осторожно, уже умеющий любить не горячо, а лишь тепло, сумом хотя и верным, но слишком уж, судя по возрасту, рассудительным (а потомудешевым), такой юноша, говорю я, избег бы того, что случилось с моим юношей, нов иных случаях, право, почтеннее поддаться иному увлечению, хотя бы инеразумному, но все же от великой любви происшедшему, чем вовсе не поддатьсяему. А в юности тем паче, ибо неблагонадежен слишком уж постояннорассудительный юноша и дешева цена ему – вот мое мнение! «Но, – воскликнут тут,пожалуй, разумные люди, – нельзя же всякому юноше веровать в такойпредрассудок, и ваш юноша не указ остальным». На это я отвечу опять-таки: да,мой юноша веровал, веровал свято и нерушимо, но я все-таки не прошу за негопрощения.

Видите ли: хоть я и заявил выше (и, может быть, слишкомпоспешно), что объясняться, извиняться и оправдывать героя моего не стану, новижу, что нечто все же необходимо уяснить для дальнейшего понимания рассказа.Вот что скажу: тут не то чтобы чудеса. Не легкомысленное в своем нетерпениибыло тут ожидание чудес. И не для торжества убеждений каких-либо понадобилисьтогда чудеса Алеше (это-то уже вовсе нет), не для идеи какой-либо прежней,предвзятой, которая бы восторжествовала поскорей над другою, – о нет, совсемнет: тут во всем этом и прежде всего, на первом месте, стояло пред ним лицо, итолько лицо, – лицо возлюбленного старца его, лицо того праведника, которого ондо такого обожания чтил. То-то и есть, что вся любовь, таившаяся в молодом ичистом сердце его ко «всем и вся», в то время и во весь предшествовавший томугод, как бы вся временами сосредоточивалась, и может быть даже неправильно,лишь на одном существе преимущественно, по крайней мере в сильнейших порывахсердца его, – на возлюбленном старце его, теперь почившем. Правда, это существостоль долго стояло пред ним как идеал бесспорный, что все юные силы его и всестремление их и не могли уже не направиться к этому идеалу исключительно, аминутами так даже и до забвения «всех и вся». (Он вспоминал потом сам, что втяжелый день этот забыл совсем о брате Дмитрии, о котором так заботился итосковал накануне; забыл тоже снести отцу Илюшечки двести рублей, что с такимжаром намеревался исполнить тоже накануне.) Но не чудес опять-таки ему нужнобыло, а лишь «высшей справедливости», которая была, по верованию его, нарушенаи чем так жестоко и внезапно было поранено сердце его. И что в том, что«справедливость» эта, в ожиданиях Алеши, самим даже ходом дела, приняла формучудес, немедленно ожидаемых от праха обожаемого им бывшего руководителя его? Новедь так мыслили и ожидали и все в монастыре, те даже, пред умом которыхпреклонялся Алеша, сам отец Паисий например, и вот Алеша, не тревожа себяникакими сомнениями, облек и свои мечты в ту же форму, в какую и все облекли.Да и давно уже это так устроилось в сердце его, целым годом монастырской жизниего, и сердце его взяло уже привычку так ожидать. Но справедливости жаждал,справедливости, а не токмо лишь чудес! И вот тот, который должен бы был, поупованиям его, быть вознесен превыше всех в целом мире, – тот самый вместославы, ему подобавшей, вдруг низвержен и опозорен! За что? Кто судил? Кто могтак рассудить? – вот вопросы, которые тотчас же измучили неопытное идевственное сердце его. Не мог он вынести без оскорбления, без озлобления дажесердечного, что праведнейший из праведных предан на такое насмешливое и злобноеглумление столь легкомысленной и столь ниже его стоявшей толпе. Ну и пусть быне было чудес вовсе, пусть бы ничего не объявилось чудного и не оправдалосьнемедленно ожидаемое, но зачем же объявилось бесславие, зачем попустился позор,зачем это поспешное тление, «предупредившее естество», как говорили злобныемонахи? Зачем это «указание», которое они с таким торжеством выводят теперьвместе с отцом Ферапонтом, и зачем они верят, что получили даже право таквыводить? Где же провидение и перст его? К чему сокрыло оно свой перст «в самуюнужную минуту» (думал Алеша) и как бы само захотело подчинить себя слепым,немым, безжалостным законам естественным?

Вот отчего точилось кровью сердце Алеши, и уж конечно, как ясказал уже, прежде всего тут стояло лицо, возлюбленное им более всего в мире ионо же «опозоренное», оно же и «обесславленное»! Пусть этот ропот юноши моегобыл легкомыслен и безрассуден, но опять-таки, в третий раз повторяю (и согласенвперед, что, может быть, тоже с легкомыслием): я рад, что мой юноша оказался нестоль рассудительным в такую минуту, ибо рассудку всегда придет время учеловека неглупого, а если уж и в такую исключительную минуту не окажется любвив сердце юноши, то когда же придет она? Не захочу, однако же, умолчать при семслучае и о некотором странном явлении, хотя и мгновенно, но все жеобнаружившемся в эту роковую и сбивчивую для Алеши минуту в уме его. Это новоеобъявившееся и мелькнувшее нечто состояло в некотором мучительном впечатленииот неустанно припоминавшегося теперь Алешей вчерашнего его разговора с братомИваном. Именно теперь. О, не то чтобы что-нибудь было поколеблено в душе его изосновных, стихийных, так сказать, ее верований. Бога своего он любил и веровалв него незыблемо, хотя и возроптал было на него внезапно. Но все же какое-тосмутное, но мучительное и злое впечатление от припоминания вчерашнего разговорас братом Иваном вдруг теперь снова зашевелилось в душе его и все более и болеепросилось выйти на верх ее. Когда уже стало сильно смеркаться, проходившийсосновою рощей из скита к монастырю Ракитин вдруг заметил Алешу, лежавшего поддеревом лицом к земле, недвижимого и как бы спящего. Он подошел и окликнул его.