«Я видела Мадам [Марго] и нашла ее очень красивой… Она была добра ко мне, подарила маленькую собачку, которая мне очень нравится».

Изначальные попытки Жанны сохранять оптимизм скоро закончились. Она заподозрила, что Екатерина со своим сыном королем пытаются обвести ее вокруг пальца, и, вероятно, была права. Современник-гугенот пишет, что Карл IX одаривал Жанну своим вниманием на публике, а потом наедине спрашивал мать, хорошо ли он справился со своей ролью: «Доверь это мне, и я доставлю их в твою ловушку».

Один ревностный католик советовал Екатерине, как разговаривать с Жанной – «как женщина с женщиной: выведи ее из себя, а сама оставайся невозмутимой». Петруччи описал один долгий и сложный раунд переговоров, на котором Екатерина предложила поручить урегулирование их разногласий представителям сторон, но Жанна возразила, что может положиться только на себя. «Нет ни малейшего прорыва в переговорах из-за упрямства Наварры… никаких реальных договоренностей невозможно достичь без согласования с ней».

8 марта Жанна отправила сыну длинное взволнованное письмо:

Я в агонии, так мучительно страдаю, что если бы не готовилась к этому, то, наверное, не справилась бы… Мне не дают говорить ни с королем, ни с Мадам [Марго], только с королевой-матерью, которая провоцирует меня [me traite a la fourche]… Она обращается со мной настолько постыдно, что, можно сказать, терпение, которое мне удается сохранять, превосходит терпеливость самой Гризельды… Я зашла так далеко, только полагая, что мы с королевой проведем переговоры и сможем прийти к соглашению. Однако она лишь глумится надо мной.

Даже Марго оказалась не такой, как ее преподносили: «Она ответила, что, когда эти переговоры начинались, нам было прекрасно известно о ее приверженности своей вере. Я сказала ей, что те, кто делал нам первые предложения, представляли дело совсем иначе…»

Другое письмо, написанное Жанной три дня спустя одному из своих советников, звучит еще более встревоженно. «Заверяю вас, что часто вспоминаю ваше предостережение не давать волю гневу». Она боролась за то, чтобы не допускать своего сына ко двору, пока дело не будет окончательно решено, старалась убедить скептично настроенных французских придворных в том, что он так же предан реформатской вере, как она.

«Что касается красоты Мадам Маргариты [Марго], то я признаю, что у нее хорошая фигура, но слишком туго затянутая в корсет. На ее лице чрезмерно много косметики, что мне неприятно…» Порочность французского двора была постоянной темой. Все осознавали возможность шпионажа и мошенничества. Жанна клялась, что в стенах ее апартаментов высверлены отверстия, чтобы за ней шпионить.

Жанна д’Альбре верила в поддержку англичан, заявляя, что королева Елизавета заключит соглашение с Францией только в том случае, если французская корона должным образом поведет себя в отношении брака Генриха Наваррского. Жанне было важно чувствовать за собой вес мнения зарубежных протестантов, но международное протестантство тоже нуждалось в этом альянсе.

Действуя в качестве посла Англии во Франции, Фрэнсис Уолсингем оказался в весьма особых отношениях с Жанной. 29 марта он писал Сесилу, что «с согласия королевы-матери Жанна послала за нами как протестантами и послами христианской государыни, которую она по разным причинам уважает, чтобы посоветоваться с нами… по поводу определенных сложных моментов».

Жанна хотела обсудить с единоверцами некоторые запутанные вопросы доктрины относительно брака католички с протестантом, а также то, как будущие супруги смогут оставаться в лоне отдельных вероисповеданий. Выбранные эксперты посоветовали ей твердо отстаивать несколько позиций, но дело бракосочетания продвигать: «От успеха наваррского брака зависит процесс во Фландрии», – писал Уолсингем.

Ближе к концу марта король Карл пошел на уступки. Поскольку Генрих Наваррский приедет на брачную церемонию в Париж, он пойдет на все остальные условия. Даже священники, к которым Жанна обратилась с вопросом, будет ли брак законным, если бракосочетание состоится не перед кальвинистской паствой, заявили, что «учитывая настоятельную необходимость дела» считают такую процедуру допустимой.

Жанна ободряюще писала Генриху, как ему следует себя вести при французском дворе:

Будь любезным, но говори смело, даже когда король будет отодвигать тебя в сторону, потому что впечатление, которое ты произведешь по приезде, сохранится… постарайся зачесать волосы повыше и следи, чтобы в них не было вшей.

«У твоей сестры очень беспокоящий кашель, из-за него ей приходится оставаться в постели, Она пьет ослиное молоко, и называет маленького ослика братом», – мило добавила Жанна.

4 апреля было принято официальное решение заключить брак. На следующий день Жанна д’Альбре написала королеве Елизавете:

Хочу, Мадам, не теряя времени, известить вас об этом событии, чтобы порадоваться вместе с вами… Прошу простить, Мадам, мне смелость, которую внушает ваша доброта, если я отважусь очень искренне пожелать, чтобы вскоре иметь возможность поздравить и вас с вашей свадьбой.

В брачном контракте, подписанном 11 апреля, не упоминался религиозный вопрос, а устанавливалось лишь наследование различных земель. Это решение основывалось на убеждении французов, что Генрих, если не сама Жанна, вскоре вернется к Римской церкви. Епископ Маконский посчитал это победой Екатерины:

Королева-мать выбрала наилучший способ… она попрала заносчивость королевы Наваррской, преодолела ее неуравновешенность и заставила принять условия… скоро мы увидим возвращение принца [Генриха] в лоно Святой церкви.

Обессиленная Жанна поехала отдохнуть в Вандом, но вскоре необходимость готовиться к грядущему бракосочетанию заставила ее вернуться в Париж. Анна д’Эсте писала своей матери Рене Феррарской: «Королева Наварры здесь, не слишком здорова, но полна мужества. Она надевает больше жемчуга, чем когда-либо». Сама Жанна в конце мая написала отсутствовавшей Екатерине: «Я видела фонтаны в вашем Тюильри, когда де Рец приглашал меня на неофициальный ужин. Заметила много разного для нашей свадьбы в этом городе во время прогулок с ним. Я в добром здравии ожидаю вашего приезда». Последнее замечание было неправдой.

Жанна д’Альбре с детства имела слабое здоровье, и теперь оно ухудшалось; проблемы с легкими, от которых она страдала, несомненно, являлись симптомом туберкулеза. 4 июня, возвращаясь из поездки по магазинам, она почувствовала слабость и жар. Жанна легла в постель, а через два дня переписала свое завещание. Екатерина Медичи, Марго и даже герцог Анжуйский приходили навестить ее, но она, казалось, покорилась судьбе; в конце концов, она считала свою жизнь fort ennuyeuse (невыносимой).

Протестантские хронисты дают пространные идеализирующие описания ее предсмертных героических дней: «Когда боль усилилась, она не утеряла мужества, показывая поразительную непоколебимость в своем последнем сражении и спокойно готовясь к кончине». Как Екатерина Арагонская, пусть и на другой стороне религиозного раскола, она наставляла дочь «быть стойкой и верной на службе Господу, несмотря на свои юные годы», и Екатерина де Бурбон (как до нее Мария Тюдор) следовала этому завету самым преданным образом.

Свои последние дни Жанна провела, слушая толкования Священного Писания, читая псалом 31 и Евангелие от Иоанна. Окружавшие ее кальвинистские священнослужители с