– Да, действительно, не мужик, а мечта, – улыбнулся Антон, –а вы правда всерьез за него замуж: собрались?

– Да нет, – вздохнула Вера, – не всерьез. Назло своемуЗелинскому. Стас полный антипод «мечты», капризный, избалованный, пятнадцатьлет мне голову морочил. А я его любила, хотя это совсем нелогично.

– Я должен посмотреть на него, – еще раз медленно произнесАнтон, – не нравится мне это…

– Компьютер, – прошептала Вера, – он ничего не понимает вкомпьютерах.

– Верочка, вы умница. Я приду к вам чинить компьютер.

Официант давно принес жульены и салаты, перед Верой стояларюмка коньяку.

– Жалко, что я за рулем и мне нельзя пить. Давайте помянемвашего Стаса, сказал Антон, – вы коньяком, я апельсиновым соком.

Они выпили, не чокаясь, помолчали.

– А теперь помянем вашего Дениса, – сказала Вера.

* * *

У Инны Зелинской так болела шея, что она не могла спать.Конечно, дело было не только в ноющей боли, но и в нервном напряжении, впаническом и безнадежном страхе: засудят ни за что, как пить дать засудят.

Папа должен скоро приехать, адвоката нанять хорошего, но,если решили свалить на нее убийство, если им так удобней, никакой адвокат непоможет. Все папины связи далеко, в Кривом Роге, на Украине. Это теперьзаграница. В Москве у папы никого нет. А без связей и взятку не дашь…

А может, кто-то подставил Инну, хитро и тонко? Кому это надобыло? Разве что самому Стасу, чтобы избавиться от нее. Но это бред. Не мог онсамому себе воткнуть нож в спину. А больше некому и незачем ее подставлять. Ктоона такая, чтобы идти ради нее на все эти сложности, на убийство?

В последнее время они со Стасом так люто ненавидели другдруга, прямо искры летели. А почему, собственно? Не такой уж у Инны тяжелыйхарактер, и Стас, конечно, не подарочек, но жить можно было. Так чего же нежилось?

Ей было жалко Стаса, но себя было намного жальче. Ему теперьвсе равно, ему уже не больно. А что ее ждет, даже подумать жутко.

КПЗ – это такая гадость! Но говорят, в зоне еще хуже. Вместес Инной сидели восемнадцать женщин – воровки, проститутки, бомжихи, цыганки, вобщем, всякий сброд, вонючий, приставучий, наглый.

Когда Инна вошла в камеру, такая чистенькая, красивая,ухоженная, они все как с цепи сорвались, стали подкалывать, издеваться. Анадзирательница, железная баба, даже не цыкнула на них.

Инна с детства умела за себя постоять, однако с подобнойпубликой ей еще не приходилось сталкиваться. Она огрызалась, но не слишкомагрессивно. Она чувствовала и знала по фильмам: главное не показывать, чтобоишься, и самой не лезть на рожон. Наверное, Инна правильно себя вела вкамере, потому что довольно скоро ее оставили в покое. Привели другуюновенькую, и все внимание переключилось на нее. А от Инны отстали.

Ей казалось, что вонь пропитала ее насквозь. Хотелосьпочистить зубы, голову вымыть, хотелось домой, в чистую ванную. Ночью онапредставляла себе, как залезает в горячую воду с душистой пеной, потомзаворачивается в мягкое махровое полотенце, и тут же думала с отчаянием:засудят, отправят в зону, и не будет горячей ванны с пеной еще много лет. А потомона станет старой, морщинистой, беззубой, и ей вообще ничего не захочется.

Инна уже знала, что на рукояти кухонного ножа обнаружены ееотпечатки. Следователь Гусько с большим удовольствием сообщил об этом. На еежалобу, что шея болит, и на просьбу о повторном медицинском освидетельствованиион нагло усмехнулся:

– Знаете что, подозреваемая, кончай ваньку валять.Признаваться будем или как?

Он разговаривал с ней то на «вы», то на «ты», называл дажене по фамилии, а «подозреваемая». И требовал только одного: признания. Иннапонимала: ее хотят взять измором. Им надо, чтобы она призналась, и тогда непридется корячиться, искать настоящего убийцу.

Она всякое слышала про милицию и прокуратуру, в основномплохое. Недавно какая-то правозащитница по телевизору рассказывала, что, преждечем нашли белорусского маньяка Михасевича, четырнадцать человек признались.Четырнадцать невиновных, сильных молодых мужиков готовы были взять на себяжуткие убийства. Как же их обрабатывали…

Однако в глубине души Инна не верила, считала все это не точтобы полным враньем, но преувеличением. Люди любят ужасы рассказывать, а насамом деле справедливость все-таки торжествует.

Ночью на вонючих нарах она старалась поудобней положитьголову, чтобы шея не болела. Был бы шарфик какой-нибудь шерстяной, она бызакутала шею, стало бы легче. Но ничего не было, ничего. А главное, не былосправедливости. Почему этот ублюдок, милицейский врач, не разглядел синяк? Незахотел разглядеть. Все они заодно.

Она вдруг вспомнила, как однажды, совсем недавно, сидела вметро на лавочке и ждала подругу. А рядом сидела молодая мамаша с ребенком леттрех. Мальчик плакал, капризничал, бедная мамаша уговаривала его, а он орал,требовал мороженое сию минуту. Не хотел слушать, что в метро мороженое не продается.Мимо проходил милиционер, симпатичный такой, с усиками. И мамаша сказала:

– Вот будешь плакать, тебя милиционер заберет. А он вдругподошел, присел на корточки, погладил ребенка по головке и говорит:

– Не бойся, маленький. Никто тебя не заберет. Не бойсямилиционеров.

А потом к мамаше обратился:

– Что же вы делаете? Зачем вы нами детей пугаете? Звери мы,что ли?

Инна тогда подумала: действительно, нехорошо детей милициейпугать.

Однако вот ведь, оказывается, и правда, звери они.Арестовали невиновного человека, посадили с воровками-проститутками и хотяттолько одного: чтобы Инна на себя наговорила, чтобы самое себя в зонуотправила, к их удовольствию.

Задремала она только на рассвете, и сразу ее разбудили. Онабы еще поспала под утренний шум камеры, но раздался голос:

– Зелинская, к следователю!

Он был не один в кабинете. У окна стоял и курил человек вмилицейской форме. Инне жутко захотелось курить, но попросить она не решилась.От тусклых отечных глазок этого следователя у нее мурашки по спине бежали. Иннакожей чувствовала: он вовсе не уверен в ее виновности. Какой же сволочью надобыть, чтобы заставлять признаться…

Тот, что стоял у окна, повернулся лицом, и Инна сразу егоузнала. Надо же, тот самый, с усиками, который подошел в метро. Она его такхорошо запомнила потому, что очень удивилась: вот ведь человек, не поленился,подошел. Важно ему, что о них, о милиции, говорят детям… Не понимая, что на неенашло, она вдруг сказала, тихо и внятно: