Плохо у меня получается считать себя мертвым, мысленно вздохнул Бер. Вефрид все время приходила ему на ум, мысль о ней была как пушистая теплая зверюшка, что шевелится за пазухой.

Однако теперь их врагов стало на одного меньше. Еще одного из губителей Улеба достал змей на лезвии. Осталось трое.

Вальгест шел последним. Вдруг наклонился, поднял что-то. Это было запутавшееся в осоке лебединое перо – небольшое, цвета тонкого бурого дыма. Вальгест осмотрел его, бережно спрятал за пазуху. Поднял глаза к небесам, будто высматривая и там некий след, видимый только ему…

* * *

…Ему снилось, будто рядом кто-то разговаривает – ведет неспешную, негромкую беседу, прерываемую на глоток из кружки. Пытался открыть глаза и не мог – веки были каменными. Голоса казались знакомыми, и это успокаивало, слов он не мог разобрать. Но кто здесь может говорить, это не Игмор с Красеном. Красен вон храпит, это тоже слышно. Кто-то пришел? Старик с ловли вернулся? Да не стал бы Игмоша с ним болтать – разбудил бы другого и спать повалился.

Разговор все продолжался. Отчаянным усилием разлепив веки, Градимир увидел Игмора – тот спал сидя у дверного косяка, свесив нечесаную голову, и тоже похрапывал. Кто же тогда разговаривает? В избе было довольно светло – снаружи летний день, да и дверь приоткрыта для воздуха, пахнет нагретой солнцем влагой и зеленью. От этого запаха еще сильнее тянуло в сон, и Градимир снова заснул. Проснулся, опять услышал разговор. И храп двух голосов. Лихо его мать, да кто же тут? Они спят в чужом доме, трое беглецов, которых ищут, чтобы убить, а кто-то неведомый сидит рядом и мирно беседует.

Одолеваемый чувством смертельной опасности, Градимир вскинул голову и кое-как приоткрыл глаза. И тут же снова ощутил себя лежащим – ему только снилось, что он поднялся, так бывает, когда сквозь сон грызет мысль о необходимости что-то сделать. Это сон… или нет. У стола сидят трое, держатся за кружки, спокойно беседуют. Ничего страшного – это только Грим, Девята и Добровой. Градимир смутно видел их лица, но хороших знакомых узнать нетрудно. Успокоенный – это свои, – Градимир снова уронил голову и заснул.

Уже во сне ему вдруг вспомнилось, что еще Лебедь сказала о себе.

Я живым дарю погибель,

Пробужденье – мертвецам.

Братьям я несу раздоры,

Примирение – врагам…

Высшая воля вмешалась в их судьбы, перемешала братьев и врагов, раздоры и примирения, живых и мертвых. И эта загадочная дева – их посланница. Во сне Градимир понял, кто она такая: дева и воин, юная и седая, умеющая перемещаться в любой стихии – в воздухе, по воде и по земле, как птица-лебедь. Только бы не забыть до пробуждения…

Никто так и не разбудил Градимира на смену, и когда он наконец проснулся сам, в открытую дверь уже падал, простираясь низко над землей, густой луч закатного солнца. Игмор сидел на том же месте у двери и мял руками лицо, пытаясь прийти в себя. Приподнявшись, Градимир глянул на стол – он был будто только что накрыт, свежие лепешки на блюдах, жареный гусь, еще не рушенный, дерзко раскинул румяные ножки. Три кружки стоят ровно и ждут, пока снова нальют пиво…

Сонные догадки испарились из памяти начисто.

* * *

Как ни хотелось Беру и Хавстейну поскорее попасть в Силверволл и увидеть Вефрид целой и невредимой, пришлось задержаться еще на день возле горелого погоста – надо было похоронить Добровоя. Тело Дюри решили взять в Силверволл и погрести на жальнике среди добрых людей; убийце же там было не место, но и упокоить его надлежало со всем тщанием. Что бывает, если этим второпях пренебрегают, все уже знали по опыту приключений Лельчи и Правены. В лесу нарубили дров и сожгли тело. Отошли подальше, на ветер, чтобы не дышать гарью и духом горелой плоти. Едва костер прогорел, из серых облаков брызнуло дождем. Кинулись кто в шатры, кто в гущу леса, под ветки. Дождь был недолгим, но кострище подостудил. Угли с обгоревшими костям собрали в мешок и высыпали на середине реки. «Уж этот не станет пугать женщин по ночам!» – успокоил Правену Алдан.

За этими делами день почти прошел. Трогаться в путь сегодня уже не стоило, и решили переночевать здесь еще раз. Помывшись в реке после тяжелой грязной работы, рано легли спать – с прошлой беспокойной ночи еще толком не отдохнули. Наученные опытом, выставили дозорных. С дозорными до полуночи остался Бер; обойдя стан, он присел у костра, где молча сидели Вальгест и Правена. Оба смотрели в огонь, друг друга будто не замечая, но даже издали между ними угадывалось нечто общее. Правена в ее белой вдовьей одежде, наполовину живущая на том свете, и Вальгест – «человек Одина», ни к чему и ни к кому не привязанный в земном мире. Сверкала его длинная золотая серьга тонкой работы, когда на нее падал отблеск пламени, швами проступали четыре шрама – на лбу, на переносице, на щеках, напоминая о том, какие непростые пути остались у него за спиной. Загадочные пути, на какие им, его нынешним спутникам, даже не заглянуть.

На звук шагов Бера Правена подняла голову.

– Ступай спать, – посоветовал он ей. – Прошлую ночь не спали толком. Не бойся, мы стережем.

Она кивнула, но не двинулась с места. Лицо ее, освещенное неровными отблесками костра, было печально; над берегом еще держался запах гари, Бер не мог отделаться от разлитого в воздухе ощущения смерти, и Правена с ее строгим лицом была как посланница Марены… Карна, божественная плакальщица. Сердце щемило – она еще так молода! Она только вступила в свой расцвет, могла бы родить еще пятерых детей и жить счастливо. Гибель Улеба сделала наполовину мертвыми их с Бером обоих, и они сблизились, как настоящие брат и сестра.

– Что ты сидишь? – мягко спросил Бер. – Боишься? Если хочешь, я, как Алдан меня сменит, приду к вам.

– Я не боюсь, – отстраненно ответила Правена. – Нужно бы радоваться, что еще один убийца… Но ведь эти дурни были мне… ну, почти как братья. С братьями не всегда любовь имеют, иной раз брат сестре – худший враг. Но мы же росли вместе. Все – мы с сестрами, они, Улеб… Игмоша, чучело нечесаное, к моей старшей сестре сватался, Блистанке, да ему отказали – не хотела она к Жельке в невестки идти, уж больно она баба