спустя после сейма, изданием 17-го декабря 1809 г. особого манифеста. С того времени и до 1839 г. положение монетного дела в Финляндии, оставалось неизменным. Этим манифестом постановлено «признать российскую серебряную монету главною и коренною B. К. Финляндского монетою, коей существенная цена должна, служить правилом и мерою сравнения и определения цен всех прочих, имеющих ныне обращение монет». Цена серебряному рублю положена в 33 шилл. 4 рондштюка; менее против того, что полагали на сейме. Банковый серебряный риксталер составил 1 р. 44 к., шиллинг 3, и рондштюк 1/4 коп. серебром. В отношении к русским ассигнациям и равноценной с ними меди, при курсе ассигнационного рубля в 50 коп. серебряных, шведский серебряный риксталер составил 2 р. 88 к., шиллинг 6 к. и рондштюк 1/2 к. По этому расчету установлено принимать русскую ходячую монету и банковые ассигнации с 1-го января 1810 г. впредь до распоряжения, в платеж коронных податей, а также в выдачу, жалованья чиновникам и т. п.[115]. Этот пункт мотивирован в манифесте следующим образом: «По уважению, что российские деньги и государственные банковые ассигнации, быв около двух уже лет в Финляндии повсеместно в употреблении, сделались собственностью края сего, и что по назначению ныне оным столь умеренных цен и легкому для счета определению их шведскою монетою никто конечно не понесет ни малейшей потери, равно не может встретиться в оном никакого затруднения и неудобства» и т. д. В отношении коронных податей здесь принято в уважение мнение дворянства и отвергнуто мнение большинства прочих сословий. Для частных оборотов предоставлено руководствоваться определением цены банковых ассигнаций по курсу и промену С.-Петербургской биржи. Шведская монета допущена в частных оборотах тоже с ограничением мнения сейма, именно не безусловно, а лишь на один год, т. е. по 1-е января 1811 г. С наступлением 1810 г все коронные акты, договоры и обязательства должны были писаться в русских деньгах. Льстивое предложение увековечить память об Императоре Александре I его изображением на серебряных рублях пройдено полным молчанием, равносильным отказу. Тоже случилось и с ходатайством о чеканке монеты в самой Финляндии, о финляндском на ней гербе и пр. Везде узаконен русский рубль, «который сделался уже собственностью края сего». Ходатайство о финляндском банке разрешилось учреждением, согласно первоначальному еще предположению 19-го ноября 1808 г., конторы в Або для размена денег, а также вкладов и займов, с отпуском в основной капитал 2-х миллионов рублей ассигнациями (1 миллион серебром).

Наконец созыв сейма, о котором сословия ходатайствовали, для создания «Банка земских чинов Финляндии» под их гарантией, не только не состоялся по заключении вскоре мира, но не исполнился и во все остальные 16 лет царствования Александра, также как и затем во все 30-ти-летнее царствование Императора Николая.

ГЛАВА XXV и последняя. Фридрихсгамский мир

I. Предварительные соглашения

В самом начале 1809 г., когда в Петербурге и русской армии готовились к переходу в Швецию, а в Стокгольме царило общее уныние и недовольство, Густав-Адольф первый заговорил о мире. Но каким языком заговорил он? 19-го (31-го) января Императору Александру написано им следующее:

«Поступив столь несправедливо с прежним Вашим союзником, королем шведским, не перестававшим с безупречною верностью исполнять свои обязательства в такое время, когда достойная презрения политика наших дней громко требовала иного образа действия, В. И. В-во, конечно, признаете, что пора определенно объясниться о побуждениях, которые могут в дальнейшем направлять политику Вашего Величества. Нужно, следовательно, знать: на каких справедливых. условиях Финляндия может быть возвращена Швеции? Это неправедное завоевание, вместо того чтобы упрочить могущество России, сделается главною причиною её гибели, если В. В-во будете упорствовать в сохранении того, что приобретено Вами такими путями, которые должны бы вычеркнуты быть со страниц истории, — Густав-Адольф».

Шведский король не перестававший утверждать, что он ведет войну законную и будет продолжать ее до последней крайности, не видел ни кровавых жертв, принесенных Россией, ни подвигов и лишений, коими сыны её покорили Финляндию. Он видел только вышеописанные, в сущности ничтожные и ни к чему не приведшие подпольные махинации Спренгтпортенов и К°, которым, к несчастью, русское правительство так, легко доверяло, и тем как-бы давало повод врагу клеймить его действия.

Дерзкий вопрос шведского монарха, — такие примеры, впрочем, можно было видеть и в вышеизложенном, — был отвергнут с спокойным презрением. Письмо Густава возвращено ему при следующих немногих строках:

«Всероссийский Император не может в соответственной форме отвечать на полученное письмо и возвращает его, как не заключающее в себе признаков примирения и взаимного уважения. Никакая война не вечна; все они кончаются миром. Император желает мира, и только мира, между всеми. Он желает видеть Швецию счастливою и спокойною. Он готов предоставить ей мир со всеми державами, с которыми она находится в войне». Александр Павлович прибавил еще собственноручно: «Финляндия вошла в состав России по праву завоевания и по жребию битв; только оружием может она быть отделена от неё».

Такая переписка не могла способствовать умиротворению. Но в Петербурге знали, что Швеции мир необходим. На новую кампанию против России исчислялась потребность в 26 мил. риксдалеров, которых не было, налицо, и не предвиделось откуда их можно будет достать. Предписан чрезвычайный поземельный налог, в размере 50 банковых талеров, или около 140 руб. с манталя. Потребовано объявление частных капиталов, в видам их обложения. С другой стороны, положение армии, особенно финских полков, было в высшей степени печально: люди были не одеты, не было ни провианта, ни лошадей для артиллерии; в рядах, по свидетельству одного из генералов, были «не солдаты, а тени». Политические отношения Европы также не обещали ничего утешительного для шведов: всесильный Наполеон был, по внешности по крайней мере, в самых дружественных отношениях с Императором Александром, а Швеции оказывал несомненную холодность. — С другой стороны, политические и экономические условия самой России побуждали и ее желать прекращения войны. Посему параллельно с военными мерами в Петербурге подготовлялись, на всякий случай, к дипломатическому походу. Румянцев взял себе в ближайшие помощники бывшего русского посланника в Стокгольме, действительного камергера Алопеуса, подвергшегося год назад, как известно, насилиям со стороны Густава-Адольфа.

Обмен мыслей между будущим русским уполномоченным и товарищем министра иностранных дел гр. Салтыковым продолжался весь январь. Алопеус предлагал, между прочим, не вступать в переговоры с тогдашним шведским министром иностранных дел, бароном Эренгеймом, сильно себя скомпрометировавшим неприличною ревностью в разглашении нанесенного Алопеусу поругания. Обстоятельства, впрочем, скоро исполнили это вполне естественное желание оскорбленного посланника: Эренгейма заступил барон Лагербьёлке.

15-го февраля опробован, а 16-го подписан и вручен Алопеусу рескрипт