Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Фигура» оказалась худенькой, смуглой девчонкой по имени Галя. Она рассказала: эшелон с «восточниками» прибыл в Данциг дня три назад. Вчера ночью их вагон был доставлен в Мариенвердер. На бирже этот «грубий чоловик» подошел к ней, приказал идти за ним, к коляске.
– Он что? – больше никого и не взял? – допытывались мы у нее. – Говорил он еще с кем-нибудь, кроме тебя, подходил к кому-нибудь?
– Ничого я не знаю, – твердила, чуть не плача, Галя. – Воны приказали сесть з ним у бричку. Бильше я ничого не знаю…
Галя из Сумской области, на год моложе меня. Выглядит она очень напуганной и робкой. Сказала, что «тату и брата вбили, а мамо вмерла от голода».
– У тебя что же – и нет ничего больше из обуви? – с жалостью спросила ее мама, глядя на вдрызг разношенные, рыжие, с расползшимися швами «чоботы». «Нэма, – ответила Галя тихо, не поднимая головы. – Мамо усе сменяли на хлиб и на бульбу».
Галя обедала в кухне, когда явились все остальные. Леонид весело крикнул с порога: «Можете распаковывать свои шмотки! Приехали! Велено всем на работу выходить после обеда».
Значит, на этот раз пронесло, и напрасно Сима плакала вчера весь вечер. Я почувствовала громадное облегчение – нет, все-таки совсем небезразлична мне моя теперешняя «семья», хотя случаются иногда и ссоры, и обиды. По наигранно-грубоватому и добродушно-насмешливому подтруниванию, за столом я поняла, что и для Леонида, и для Василия наши судьбы тоже что-то значат. Не говоря уже о Симе и о Нине.
Галя так и не разговорилась, как ни старались наши хлопцы пытать ее. То ли она действительно ничего не видела, не замечала в своих Сумах, то ли боится чего-то, боится нас.
Шмидт, как всегда, ждал возле крыльца. Не глядя ни на кого, хмуро распорядился всем отправляться в амбар – насыпать пшеницу в мешки, взвешивать их и грузить в прицеп. Удивительно – даже словом не упрекнул – почему мы трое полдня бездельничали? Что это – наша победа или просто «отсрочка приговора»? Мы тоже благоразумно помалкивали – зачем же дразнить «гусака», лишний раз нарываться на неприятности?
Так что, моя тетрадь, ты снова извлечена из недр чемодана и лежишь сейчас передо мной, на этом, уже оплаканном втайне столе. Ничего, мы с тобой еще поживем… Опять нет газеты, и неизвестность томит душу. Как ты там, моя далекая?
20 марта
По высокомерному, неприступному виду «хвостдейтч», по ее мгновенному забвению польской речи, поняли – на нашей стороне опять что-то не вяжется, случилась какая-то неприятность. И точно! Пришли наконец-то газеты и принесли черные новости. Харьков действительно сдан, пали также Ахтырка, Гайворон. На Северном фронте – «неудачи красных». На Южном – «…контратаки доблестных немецких войск и тяжелые потери русских»… О Господи, Господи, Господи! Неужели опять фортуна изменяет нам?
Сегодня – суббота, но даже предстоящий воскресный день не радует. Да и что он может принести хорошего? До обеда мужской персонал был занят подготовкой инвентаря для весеннего сева, а я, Сима и Галя ходили по полю, собирали и складывали в кучи на обочине камни. От тяжелых носилок руки готовы были вывернуться из плеч. Опять, наверное, придется мостить дорогу. Черт бы ее побрал!
Галя немножко «приоткрылась», шепотом рассказывала о зверствах «освободителей». Город Сумы почти полностью разрушен, население пухнет с голоду. Больных, слабых стариков и детей вывозят на окраины, и там то и дело гремят автоматные очереди. Так погибли ее отец и брат. Мне жалко Галю – а чем я могу помочь? Сволочи. Душегубы проклятые.
После обеда уже некогда было разговаривать – готовили для посева зерно. Веяли и протравливали овес и пшеницу. Шмидт все время вертелся тут же, смотрел в руки, сколько сыпем ядохимикатов. По лоснящейся, самодовольной физиономии ясно было видно – его просто распирает от мерзопакостного желания побольнее уколоть нас, сделать нам гадость. Наконец не выдержал:
– Ну что – говорил я вам, что успехи красных недолговечны! Вот и выдохлись, и побежали обратно! Кишка тонка у ваших комиссаров и жидов, чтобы сломать Вермахт. Харьков-то сдали! Да что Харьков! По всему фронту их уже назад гонят.
Я крепко прикусила язык и, мельком взглянув на Шмидта, принялась молча завязывать очередной мешок. Меня вдруг озарило: провоцируя каждый раз нас на очередной скандал и затем, всячески унижая и втаптывая в грязь наше человеческое достоинство, этот недалекий нацист испытывает чувство самолюбования, что ли, этакую торжествующую радость сытого, ленивого кота, играющего с полузадушенной мышью.
Ничего, на этот раз он будет лишен подобного удовольствия.
Однако Шмидта никак не устраивало наше молчание.
– Что зыркнула-то глазищами?! – обратился он ко мне недовольно. – Разве я неправду говорю? В вашей-то газете тоже, небось, об этом пишут? Ведь читали уже? Читали?
– Конечно читали, – кротко, со вздохом сказала я. – И про Харьков, и про Гайворон, и про Ахтырку… Да, вы, безусловно, правы, господин Шмидт. Действительно – «кишка тонка»…
У Шмидта даже челюсть отвисла на какое-то мгновение от изумления. Вот так. Скушал?
23 марта
Вчера Леонид, Михаил и Василий работали целый день у Кристоффера – его имение недалеко от Насса – помогали на станции грузить удобрение. А сегодня оттуда прибыли к нам на помощь с этой же миссией три пленных француза – Мишель, Роже и Ральф. Я на пару с Роже и Сима с Галей «травились» в вагоне – стаскивали с верхотуры и подтягивали волоком к дверям тяжелые удушливо-вонючие кули. Наши мужчины, а также Мишель и Ральф грузили их в прицеп. Сам Шмидт сидел за рулем, гонял трактор с неимоверной скоростью.
В ожидании очередного прибытия прицепа мы, спрыгнув из вагона, отдыхали на уже начинающей зеленеть насыпи. Интересный парень этот Роже. Небольшого роста, худенький, быстрый в движениях, он похож на мальчишку, а темные волосы на висках уже густо припорошены сединой, и вокруг ярко-голубых глаз пролегла тонкая паутинка морщин. Уроженец Прованса, он служил на флоте и раненым был взят в плен в первые же дни оккупации Франции. Дважды бежал из лагеря, но неудачно, вкусил все «прелести» концентрационных застенков.
«Нас предали, – говорил он хмуро. – Это была не война, а распродажа Петеном и Лавалем французской чести и достоинства. Виши – позор нации. Но у Франции есть совесть, и она живет. Лучшие патриоты во главе с генералом де Голлем покинули страну и теперь сражаются с фашистами в составе английских и американских войск. На моей Родине растет движение