нем всегда безупречно, белоснежный подворотничок плотно облегал загорелую шею. В последние предвоенные месяцы он был командиром зенитной батареи, и это обстоятельство так сладко льстило моему самолюбию. Помню, меня, дурочку, прямо-таки распирало от тщеславия, когда дежурный боец прибегал к нам с батареи и, вытянувшись в струнку, о чем-то докладывал командиру.

Все девчонки, знавшие о нашем «романе», дико завидовали мне, что я «гуляю» с самим старшим лейтенантом. Они, конечно, не подозревали, а я благоразумно помалкивала о том, что все наше «гулянье» сводилось к сиденью на лавочке перед окнами дома (неусыпное мамино око бдительно следило из-за занавесок за нами). Но однажды мы все же рискнули ускользнуть из поля зрения нашего зоркого стража – пошли прогуляться вдоль деревни. И за густой соседской акацией мой ухажер вдруг обнял и крепко поцеловал меня. Это было как землетрясение, как извержение вулкана, как взрыв стотонной бомбы!!!

Не в силах совладать со всей гаммой свалившихся на меня чувств – восторга, сладкого стыда, ужаса – я неожиданно для себя и, конечно, с полной неожиданностью для своего взрослого кавалера, вдруг размахнулась и влепила ему звонкую пощечину. И побежала по обочине дороги назад, тут же кляня себя, негодуя на себя, горько раскаиваясь за свой сумасбродный поступок.

Дня три Николай не показывался у нас, а я вся извелась от неизвестности и от сострадания. Мне казалось, я просто была уверена, что мой поклонник так же, как и я, мучается там, не находит себе места от тоски и смятения, может, даже заболел и лежит сейчас, несчастный и гордый, в своем одиночестве. По нескольку раз в день я, втайне от мамы, поднималась на чердак и, отогнув край пыльной занавески на окне, с замиранием сердца смотрела на командирскую землянку. Непривычные тишина и безлюдье царили вокруг нее, и от этого я казнилась еще больше.

Отрезвление наступило на третий вечер, когда к брату Ивану закатился его закадычный друг – сержант Толя Петушкин, можно сказать, чуть ли не дневавший и ночевавший у нас. Я превозмогла себя и спросила безразличным голосом: «А что вашего Друченко не видно? Заболел, что ли?»

– Что ему станется? – ответил вопросом на вопрос Толя. – Уезжал на несколько дней на какие-то сборы. Недавно прибыл. Жди, – добавил он, с усмешкой взглянув на меня, – явится вечером.

И Николай явился. Я не хотела, чтобы наша встреча произошла в доме, на глазах у всех, и вышла ему навстречу.

– Ну что, драчунья, не будешь больше бить меня? – сказал он шутливо, с веселой улыбкой, и легонько притянул к себе за плечи. – То-то же! А то, смотри, посажу на гауптвахту.

Больше мой ухажер не пытался поцеловать меня (отчего я презирала себя еще сильнее). А через несколько дней началась война, и нам уже было не до вечерних посиделок. Николай заходил редко и ненадолго, выглядел всегда озабоченным.

Вспоминается, как где-то в середине июля его батарея сбила фашистский разведывательный самолет. Мы с мамой были в саду, собирали красную смородину. Неожиданно услышали резкие, отрывистые слова команды. Увидели, как стволы зениток поднялись вверх. Один за другим, сотрясая воздух, прогремели оглушительные залпы. За ними – еще… еще… Заткнув уши пальцами, задрав голову вверх, я увидела высоко-высоко скользящую неторопливо серебряную черточку. А вокруг нее стали вдруг беззвучно появляться то тут, то там белые пушистые комочки. Внезапно черточка исчезла. Круглый огненный шар, с тянущимся позади него черным кисейным шлейфом, прорезал полукругом ласковую предзакатную голубизну и упал со страшным грохотом где-то за деревней. А в небе возникли вдруг, словно из ниоткуда, плавно заскользили вниз два небольших бело-розовых купола, с покачивающимися под ними кукольно-миниатюрными фигурками. Парашютисты!

Тотчас же с батареи сорвалась легковая машина, за ней – три заполненных вооруженными бойцами крытых фургона – покатили к месту падения самолета.

А в это время вокруг творилось что-то невообразимое – толпы людей бежали отовсюду по дорогам, прямиком через поля – из Стрельны, из окрестных деревень. Всем хотелось посмотреть на первых, живых, «всамделишных» врагов, свалившихся прямо с неба.

Летчиков-парашютистов везли на легковой машине. Возле батареи, на развилке двух дорог, вблизи от нашего дома, толпа преградила путь, требуя показать тех, кто стервятником ворвался в нашу жизнь, нарушил покой мирного летнего вечера. Кто-то сбегал за жившей напротив старухой-мельничихой, немкой по национальности. Она пришла, опираясь дрожащей рукой на клюку, согбенная, величественно-гневная, с развевающимися из-под смешного старомодного колпака седыми прядями. Я не слышала тогда, что говорила мельничиха, а во все глаза смотрела на сжавшихся в испуге на заднем сиденье пленников. «Махен ауген ауф!»[62] – срывающимся голосом крикнул стоявший возле дверцы парень. Чья-то рука протянулась в раскрытое оконце, сорвала с фашистов скрывающие их глаза большие темные очки, и меня поразил взгляд обоих: затравленный, беспомощно-жалкий и в то же время презрительный, надменно-ненавистнический… Эх, знать бы тогда, сколько еще вот таких ненавистнических взглядов придется увидеть, угадать бы свою, уже близкую беду!

Поздно вечером мы снова сидели с Николаем на нашей лавочке. Белые ночи уже шли на убыль. Мягкие, синие сумерки окутали землю. От моей любимой луговинки под тополями поднимался легкий, молочно-серебристый туман. Далеко за рекой призывно вскрикивала какая-то ночная птица. Как я гордилась своим отважным кавалером! И пожалуй, была бы не прочь снова прогуляться с ним туда, за густую акацию. Но мудрая, бдительная мама своевременно разгадала мое настроение и тут же довольно бесцеремонно позвала меня домой.

И все-таки один поцелуй еще был. В тот вечер батарея спешно оставляла свою позицию, перебазировалась в сторону Ленинграда. Бойцы грузили на машины имущество, торопливо зачехляли орудия. Позади, на Красносельских высотах, там, где была родина мамы, уже шли бои. Над дымным горизонтом беспрерывно сверкали зарницы, глухо, словно шла далекая гроза, доносился тревожный гул. Земля сотрясалась от взрывов, временами я явственно ощущала под ногами ее испуганную дрожь.

Николай забежал к нам за несколько минут до отъезда. Подал руку маме, а меня, не стесняясь ее присутствия, легко, по-братски поцеловал (совсем не так, как за акацией).

– Постарайся выжить, – сказал он мне и посмотрел на маму. – Ни в коем случае не оставайтесь здесь, а переправляйтесь в Ленинград. Город мы не сдадим!

Любила ли я его? Нет, наверное. Скорей всего, была обольщена вниманием взрослого, повидавшего жизнь парня. Помню, однажды я шла в магазин, в Стрельну, и встретила возвращающегося со станции Друченко. Он, взглянув на ручные часы, вызвался меня сопровождать. Я специально повела его окольной дорогой, по Верхней Колонии, мимо дома, где жил О. Н.: мое