Досада еще не успела улечься, когда выглянувшая в окно Галя сказала: «Ось, побачь – твий Микола идэ».

– Где? – я подскочила к окну и встретилась взглядом с серыми, несколько смущенными глазами Николая, который уже поднимался на крыльцо.

– Такая чудесная погода, – сказал, здороваясь. – Я был на почте и, так как еще есть время, решил заглянуть к вам. Дай, думаю, вытащу вас с Галинкой погулять. Пойдем…те, пройдемтесь, хотя бы до деревни.

Галя (умница!) отказалась, а я, конечно, с радостью согласилась.

– Подожди, пожалуйста, минут пять, – попросила я Николая, – сбегаю к хозяину за пропуском.

Шмидта дома не оказалось, и я уже было расстроилась, но тут вышла, опираясь на клюку, старая фрау и, узнав, в чем дело, велела Кларе дать мне пропуск. Та, присев к столу, тут же выписала «аусвайс» до Литтчено и даже – чего я совсем не ожидала! – до семи часов вечера. Перефразируя Пушкина – «Ай да Клара – сукина дочь!»

Господи! Как мало, как же ничтожно мало надо человеку для счастья! Ощущение свободы, чистое, свежее дыхание весны, приятный собеседник, робкое и вместе с тем непрерывно растущее чувство собственной интересности и значимости для того, кто рядом с тобой, – и вот уже поет и ликует душа, и словно бы исчезают, растворяются бесследно все горести, и весь мир кажется таким прекрасным!

Мы шли, не спеша, по дороге, шутили, вспоминали и рассказывали друг другу разные смешные истории из школьной жизни, а Николай еще и из своего краткосрочного студенческого периода (он до войны был студентом-второкурсником).

– А как ты оказался в Германии? – спросила я его.

– Это нелепая история, и мне не хочется о ней вспоминать, – ответил он, помрачнев, и тут же быстро взглянул на меня. – Нет, ты не подумай, я не совершил никакой подлости. Просто все так глупо получилось. Меня долго не брали в армию, я сам настоял, чтобы зачислили добровольцем. А уже через полмесяца попал под Киевом в окружение. Пробирался к своим вместе с двумя парнями из нашего взвода. Мой дом был на пути, ну и не выдержали, зашли передохнуть, разжиться кое-какими продуктами. И в ту же ночь меня взяли… Понимаешь, тем ребятам удалось скрыться – вот это-то обиднее всего! – а я попался. Выгнали из дому почти полуголого. Мама догнала, кинула в машину узел с одеждой. В Германии угодил в сволочное место, решил бежать. Чем это закончилось – ты знаешь. Здесь, в Брондау, тоже не лучше, и, честно говоря, я все чаще и чаще задумываюсь над тем, не попытаться ли снова…

Внезапно Николай остановился, взял меня за руку: «Ты как к этому относишься?»

Я растерялась от неожиданности вопроса, сбивчиво принялась рассказывать ему о наших беглецах, о горестных сомнениях и переживаниях, что мучили меня в те дни, о страшной судьбе Игоря и Саши. Рассказала и об Аркадии, о выпавших на его долю ужасных мучениях… Похоже, я отговаривала Николая, но ведь я и в самом деле не хочу, чтобы он исчез из моей жизни, эгоистично не хочу его терять. Он ответил совсем так, как однажды Аркадий: «Всех не переловят. Кто-то и добирается до своих».

Николай больше не выпускал моей руки, мы так и шли с ним с переплетенными пальцами до Литтчено, а потом еще дальше, до поворота на Брондау. Неожиданно он спросил:

– У тебя есть здесь парень?

Я отрицательно качнула головой: «Нет».

– А дома, в России?

Предать светлую память моих полудетских романтических увлечений я не смогла и честно призналась:

– Были. Даже два. Один еще в школе – мой одноклассник. – (Я постеснялась сказать, что Оськин учился классом ниже, а с другим – он военный – познакомилась перед самой войной…) – И знаешь, их обоих тоже звали Николаями. – И тут я с ужасом поняла, что проговорилась, и почувствовала, как жар заливает щеки. Ведь «тоже» означало, что он, Николай, для меня вовсе не безразличен.

– Вот как… – с деланым удивлением протянул он и добавил с натянутой улыбкой: – А я, представь себе, не могу и не хочу быть ни третьим, ни даже вторым. Только первым. Или никем.

Это прозвучало как шутка и в то же время (я ясно ощутила это) как предостережение. Так вот ты каков, Микола Колесник!

Он не звал меня больше приходить в Брондау, сказал, что постарается вырваться к нам сам, может быть, даже в следующее воскресенье.

Возвращаясь домой, я долго еще ощущала в своей ладони тепло его руки, а в сердце… легкую досаду. Почему он не решился на более нежное расставание, чем обычное рукопожатие? Может быть, я напрасно возомнила о себе Бог знает что, а на самом деле ему глубоко безразлична? А возможно, его смутило или даже насторожило это мое дурацкое признание? Вот уж действительно, дернула за язык нелегкая!

Дома у нас сидели два Ивана из «Шалмана», дулись, как всегда, в карты. Миша сказал, что у Клееманна появилась новая служанка из «восточников» – очень симпатичная девчонка-украинка.

В газете опять нет ничего такого, что могло бы порадовать глаз. Лишь набор уже надоевших, трескучих фраз о силе и доблести сынов Рейха.

30 марта

Вторник

Страшно болит зуб, две ночи не могла даже спать. Сегодня боль немного утихла, но щека распухла, как подушка. В обед Гельбиха дала мне какой-то травы, велела заварить ее и этим настоем полоскать почаще рот. Чем я сейчас и занимаюсь.

С утра возились с картошкой – вытаскивали ее из ямы. А после обеда сеяли ячмень. Шмидт велел мне следить за сеялкой – чтобы не замусоривались желобки, по которым стекает зерно, и я гонялась за машиной, как собачонка. На просторе потянуло к песням, и под тарахтенье сеялки перепела все, что знала. Потом принялась мечтать и, как обычно, в мечтах унеслась далеко-далеко, в прошлый, невозвратный, счастливый мир. Вспомнились мирные, предвоенные дни, наш последний школьный вечер. В прозрачно-белую, наполненную нежным кузнечиковым стрекотаньем и соловьиными трелями ночь мы с Нюрой возвращались со школьного бала домой, а возле моста через речку Стрелку нас встречали Коля Друченко со своим другом-лейтенантом Васей… Этот Коля – первый в моей жизни взрослый парень, что обратил на меня, девчонку, внимание. В прежнем моем дневнике, что остался дома, было немало взволнованных записей, посвященных этому человеку, здесь же я упоминаю о нем впервые.

Какой он был, этот Коля Друченко? Прикрываю глаза и снова явственно вижу его перед собой. Среднего роста, темноволосый, кареглазый. Китель с командирскими нашивками выглядел на