А тут как нарочно снова просунул к нему голову Блюм. Всёвремя посещения Петра Степановича он выжидал недалеко. Блюм этот приходилсядаже родственником Андрею Антоновичу, дальним, но всю жизнь тщательно ибоязливо скрываемым. Прошу прощения у читателя в том, что этому ничтожному лицуотделю здесь хоть несколько слов. Блюм был из странного рода «несчастных»немцев – и вовсе не по крайней своей бездарности, а именно неизвестно почему.«Несчастные» немцы не миф, а действительно существуют, даже в России, и имеютсвой собственный тип. Андрей Антонович всю жизнь питал к нему самоетрогательное сочувствие и везде, где только мог, по мере собственных своихуспехов по службе, выдвигал его на подчиненное, подведомственное ему местечко;но тому нигде не везло. То место оставлялось за штатом, то переменялосьначальство, то чуть не упекли его однажды с другими под суд. Был он аккуратен,но как-то слишком, без нужды и во вред себе, мрачен; рыжий, высокий, сгорбленный,унылый, даже чувствительный и, при всей своей приниженности, упрямый инастойчивый, как вол, хотя всегда невпопад. К Андрею Антоновичу питал он сженой и с многочисленными детьми многолетнюю и благоговейную привязанность.Кроме Андрея Антоновича, никто никогда не любил его. Юлия Михайловна сразу егозабраковала, но одолеть упорство своего супруга не могла. Это была их перваясупружеская ссора, и случилась она тотчас после свадьбы, в самые первые медовыедни, когда вдруг обнаружился пред нею Блюм, до тех пор тщательно от нееприпрятанный, с обидною тайной своего к ней родства. Андрей Антонович умолялсложа руки, чувствительно рассказал всю историю Блюма и их дружбы с самогодетства, но Юлия Михайловна считала себя опозоренною навеки и даже пустила в ходобмороки. Фон Лембке не уступил ей ни шагу и объявил, что не покинет Блюма низа что на свете и не отдалит от себя, так что она наконец удивилась ипринуждена была позволить Блюма. Решено было только, что родство будетскрываемо еще тщательнее, чем до сих пор, если только это возможно, и что дажеимя и отчество Блюма будут изменены, потому что его тоже почему-то звалиАндреем Антоновичем. Блюм у нас ни с кем не познакомился, кроме одного тольконемца-аптекаря, никому не сделал визитов и, по обычаю своему, зажил скупо иуединенно. Ему давно уже были известны и литературные грешки Андрея Антоновича.Он преимущественно призывался выслушивать его роман в секретных чтенияхнаедине, просиживал по шести часов сряду столбом; потел, напрягал все своисилы, чтобы не заснуть и улыбаться; придя домой, стенал вместе с длинноногою исухопарою женой о несчастной слабости их благодетеля к русской литературе.

Андрей Антонович со страданием посмотрел на вошедшего Блюма.

– Я прошу тебя, Блюм, оставить меня в покое, – начал онтревожною скороговоркой, очевидно желая отклонить возобновление давешнегоразговора, прерванного приходом Петра Степановича.

– И однако ж, это может быть устроено деликатнейше,совершенно негласно; вы же имеете все полномочия, – почтительно, но упорнонастаивал на чем-то Блюм, сгорбив спину и придвигаясь всё ближе и ближе мелкимишагами к Андрею Антоновичу.

– Блюм, ты до такой степени предан мне и услужлив, что явсякий раз смотрю на тебя вне себя от страха.

– Вы всегда говорите острые вещи и в удовольствии отсказанного засыпаете спокойно, но тем самым себе повреждаете.

– Блюм, я сейчас убедился, что это вовсе не то, вовсе не то.

– Не из слов ли этого фальшивого, порочного молодогочеловека, которого вы сами подозреваете? Он вас победил льстивыми похваламивашему таланту в литературе.

– Блюм, ты не смыслишь ничего; твой проект нелепость, говорютебе. Мы не найдем ничего, а крик подымется страшный, затем смех, а затем ЮлияМихайловна…

– Мы несомненно найдем всё, чего ищем, – твердо шагнул кнему Блюм, приставляя к сердцу правую руку, – мы сделаем осмотр внезапно, ранопоутру, соблюдая всю деликатность к лицу и всю предписанную строгость формзакона. Молодые люди, Лямшин и Телятников, слишком уверяют, что мы найдем всёжелаемое. Они посещали там многократно. К господину Верховенскому никтовнимательно не расположен. Генеральша Ставрогина явно отказала ему в своихблагодеяниях, и всякий честный человек, если только есть таковой в этом грубомгороде, убежден, что там всегда укрывался источник безверия и социальногоучения. У него хранятся все запрещенные книги, «Думы» Рылеева, все сочиненияГерцена… Я на всякий случай имею приблизительный каталог…

– О боже, эти книги есть у всякого; как ты прост, мой бедныйБлюм!

– И многие прокламации, – продолжал Блюм, не слушаязамечаний. – Мы кончим тем, что непременно нападем на след настоящих здешнихпрокламаций. Этот молодой Верховенский мне весьма и весьма подозрителен.

– Но ты смешиваешь отца с сыном. Они не в ладах; сын смеетсянад отцом явно.

– Это одна только маска.

– Блюм, ты поклялся меня замучить! Подумай, он лицо все-такиздесь заметное. Он был профессором, он человек известный, он раскричится, итотчас же пойдут насмешки по городу, ну и всё манкируем… и подумай, что будет сЮлией Михайловной!

Блюм лез вперед и не слушал.

– Он был лишь доцентом, всего лишь доцентом, и по чину всеготолько коллежский асессор при отставке, – ударял он себя рукой в грудь, –знаков отличия не имеет, уволен из службы по подозрению в замыслах противправительства. Он состоял под тайным надзором и, несомненно, еще состоит. Иввиду обнаружившихся теперь беспорядков вы, несомненно, обязаны долгом. Вы же,наоборот, упускаете ваше отличие, потворствуя настоящему виновнику.

– Юлия Михайловна! Убир-райся, Блюм! – вскричал вдруг фонЛембке, заслышавший голос своей супруги в соседней комнате.

Блюм вздрогнул, но не сдался.

– Дозвольте же, дозвольте, – приступал он, еще крепчеприжимая обе руки к груди.

– Убир-райся! – проскрежетал Андрей Антонович. – Делай, чтохочешь… после… О, боже мой!

Поднялась портьера, и появилась Юлия Михайловна. Онавеличественно остановилась при виде Блюма, высокомерно и обидчиво окинула еговзглядом, как будто одно присутствие этого человека здесь было ей оскорблением.Блюм молча и почтительно отдал ей глубокий поклон и, согбенный от почтения,направился к дверям на цыпочках, расставив несколько врозь свои руки.

Оттого ли, что он и в самом деле понял последнееистерическое восклицание Андрея Антоновича за прямое дозволение поступить так,как он спрашивал, или покривил душой в этом случае для прямой пользы своегоблагодетеля, слишком уверенный, что конец увенчает дело, – но, как увидим ниже,из этого разговора начальника с своим подчиненным произошла одна самая неожиданнаявещь, насмешившая многих, получившая огласку, возбудившая жестокий гнев ЮлииМихайловны и всем этим сбившая окончательно с толку Андрея Антоновича, ввергнувего, в самое горячее время, в самую плачевную нерешительность.