– Напротив, я очень рад, что дело, так сказать,определяется, – встал и фон Лембке, тоже с любезным видом, видимо под влияниемпоследних слов. – Я с признательностию принимаю ваши услуги и, будьте уверены,всё, что можно с моей стороны насчет отзыва о вашем усердии…

– Шесть дней, главное, шесть дней сроку, и чтобы в эти днивы не шевелились, вот что мне надо!

– Пусть.

– Разумеется, я вам рук не связываю, да и не смею. Не можетеже вы не следить; только не пугайте гнезда раньше времени, вот в чем я надеюсьна ваш ум и на опытность. А довольно у вас, должно быть, своих-то гончихприпасено и всяких там ищеек, хе-хе! – весело и легкомысленно (как молодой человек)брякнул Петр Степанович.

– Не совсем это так, – приятно уклонился Лембке. – Это –предрассудок молодости, что слишком много припасено… Но кстати, позвольте однословцо: ведь если этот Кириллов был секундантом у Ставрогина, то и господинСтаврогин в таком случае…

– Что Ставрогин?

– То есть если они такие друзья?

– Э, нет, нет, нет! Вот тут маху дали, хоть вы и хитры. Идаже меня удивляете. Я ведь думал, что вы насчет этого не без сведений… Гм,Ставрогин – это совершенно противоположное, то есть совершенно… Avis aulecteur.[137]

– Неужели! и может ли быть? – с недоверчивостию произнесЛембке. – Мне Юлия Михайловна сообщила, что, по ее сведениям из Петербурга, ончеловек с некоторыми, так сказать, наставлениями…

– Я ничего не знаю, ничего не знаю, совсем ничего. Adieu.Avis au lecteur! – вдруг и явно уклонился Петр Степанович.

Он полетел к дверям.

– Позвольте, Петр Степанович, позвольте, – крикнул Лембке, –еще одно крошечное дельце, и я вас не задержу.

Он вынул из столового ящика конверт.

– Вот-с один экземплярчик, по той же категории, и я вам темсамым доказываю, что вам в высшей степени доверяю. Вот-с, и каково ваше мнение?

В конверте лежало письмо, – письмо странное, анонимное,адресованное к Лембке и вчера только им полученное. Петр Степанович, к крайнейдосаде своей, прочел следующее:

«Ваше превосходительство!

Ибо по чину вы так. Сим объявляю в покушении на жизньгенеральских особ и отечества; ибо прямо ведет к тому. Сам разбрасывалнепрерывно множество лет. Тоже и безбожие. Приготовляется бунт, а прокламацийнесколько тысяч, и за каждой побежит сто человек, высуня язык, если заранее неотобрать начальством, ибо множество обещано в награду, а простой народ глуп, даи водка. Народ, почитая виновника, разоряет того и другого, и, боясь обеихсторон, раскаялся, в чем не участвовал, ибо обстоятельства мои таковы. Еслихотите, чтобы донос для спасения отечества, а также церквей и икон, то я одинтолько могу. Но с тем, чтобы мне прощение из Третьего отделения по телеграфунемедленно одному из всех, а другие пусть отвечают. На окошке у швейцара длясигнала в семь часов ставьте каждый вечер свечу. Увидав, поверю и придуоблобызать милосердную длань из столицы, но с тем, чтобы пенсион, ибо чем же ябуду жить? Вы же не раскаетесь, потому что вам выйдет звезда. Надо потихоньку,а не то свернут голову.

Вашего превосходительства отчаянный человек.

Припадает к стопам

раскаявшийся вольнодумец Incognito».

Фон Лембке объяснил, что письмо очутилось вчера вшвейцарской, когда там никого не было.

– Так вы как же думаете? – спросил чуть не грубо ПетрСтепанович.

– Я бы предположил, что это анонимный пашквиль, в насмешку.

– Вероятнее всего, что так и есть. Вас не надуешь.

– Я главное потому, что так глупо.

– А вы получали здесь еще какие-нибудь пашквили?

– Получал раза два, анонимные.

– Ну, уж разумеется, не подпишут. Разным слогом? Разных рук?

– Разным слогом и разных рук.

– И шутовские были, как это?

– Да, шутовские, и знаете… очень гадкие.

– Ну, коли уж были, так, наверно, и теперь то же самое.

– А главное потому, что так глупо. Потому что те людиобразованные и, наверно, так глупо не напишут.

– Ну да, ну да.

– А что, если это и в самом деле кто-нибудь хочетдействительно донести?

– Невероятно, – сухо отрезал Петр Степанович. – Что значиттелеграмма из Третьего отделения и пенсион? Пашквиль очевидный.

– Да, да, – устыдился Лембке.

– Знаете что, оставьте-ка это у меня. Я вам наверно разыщу.Раньше, чем тех, разыщу.

– Возьмите, – согласился фон Лембке, с некоторым, впрочем,колебанием.

– Вы кому-нибудь показывали?

– Нет, как можно, никому.

– То есть Юлии Михайловне?

– Ах, боже сохрани, и ради бога не показывайте ей сами! –вскричал Лембке в испуге. – Она будет так потрясена… и рассердится на меняужасно.

– Да, вам же первому и достанется, скажет, что самизаслужили, коли вам так пишут. Знаем мы женскую логику. Ну, прощайте. Я вам,может, даже дня через три этого сочинителя представлю. Главное, уговор!

IV

Петр Степанович был человек, может быть, и неглупый, ноФедька Каторжный верно выразился о нем, что он «человека сам сочинит да с ним иживет». Ушел он от фон Лембке вполне уверенный, что по крайней мере на шестьдней того успокоил, а срок этот был ему до крайности нужен. Но идея былаложная, и всё основано было только на том, что он сочинил себе АндреяАнтоновича, с самого начала и раз навсегда, совершеннейшим простачком.

Как и каждый страдальчески мнительный человек, АндрейАнтонович всяческий раз бывал чрезвычайно и радостно доверчив в первую минутувыхода из неизвестности. Новый оборот вещей представился ему сначала в довольноприятном виде, несмотря на некоторые вновь наступавшие хлопотливые сложности.По крайней мере старые сомнения падали в прах. К тому же он так устал запоследние дни, чувствовал себя таким измученным и беспомощным, что душа егопоневоле жаждала покоя. Но увы, он уже опять был неспокоен. Долгое житье вПетербурге оставило в душе его следы неизгладимые. Официальная и даже секретнаяистория «нового поколения» ему была довольно известна, – человек был любопытныйи прокламации собирал, – но никогда не понимал он в ней самого первого слова.Теперь же был как в лесу: он всеми инстинктами своими предчувствовал, что всловах Петра Степановича заключалось нечто совершенно несообразное, вне всякихформ и условий, – «хотя ведь черт знает что может случиться в этом „“новомпоколении” и черт знает как это у них там совершается!» – раздумывал он,теряясь в соображениях.